Обезьяны мысленно управляют роботизированными руками, парализованный человек передвигается с помощью экзоскелета, а мозги крыс соединяют для создания органического компьютера. Учитывая пластичность мозга, эти достижения уже не кажутся такими уж невероятными. T&P перевели статью Алекса Рейда, ассоциированного профессора Университета Буффало, из его блога о том, что есть мысль и почему нам не надо бояться, что она материальна.
Не сложно разграничить мысль и прочие виды деятельности мозга: мысль представляется чем-то большим, нежели просто сумма электрохимических сигналов. Мы черпаем вдохновение из идеи о том, что нас создал Бог, или любой другой гипотезы, подтверждающей уникальность нашего происхождения. В обратном порядке эта логическая цепочка тоже работает: наша способность думать является свидетельством нашей избранности. Однако не надо упиваться самовозвеличиванием: есть и другие гипотезы, объясняющие, что мысль представляет собой нечто большее, чем остальные происходящие в мозге процессы.
Леви Брайант пишет: «Как говорил Кант, мысль спонтанна. Это сила отображения настоящего, не требующая отдаления от присутствия объекта. В этом секрет синтетических априорных суждений: они расширяют знание без присутствия объекта. Например, мы внедряемся в новые области математики посредством одной лишь мысли. Именно поэтому гении проявляют себя только в математике, музыке и некоторых математических играх наподобие шахмат. В этих областях не нужен опыт — лишь терпеливое развертывание мысли». Продолжая, он говорит о том, что наша привычка опираться на субъективные мнения приводит к «отвращению по отношению к материализму на протяжении всей истории философии». С одной стороны, мы жаждем, чтобы мысль соответствовала объектам: мы хотим познать истину, полагая, что такое соответствие наделит нас силой. Однако это желание легко обращается вспять: мысль, вместо того чтобы подчинять себе мир, сама ему подчиняется. Таким образом, полностью воплощенная в жизнь коммуникация от мозга к мозгу не является телепатией, при которой два человека могут читать мысли друг друга, — нет, такая коммуникация устраняет саму необходимость мысли. Но, конечно, и полного устранения в итоге не происходит. По факту имеют место быть бесконечные отсылки экспертов друг к другу — как говорит Брайант, «везде мы встречаем лишь цитаты».
Это наводит меня на наблюдение, близкое по духу Латуру: сила знания кроется в конструкции вызываемых им ассоциаций. Вместо того чтобы делать априорное интериоризированное мышление эквивалентным миру, мысли становятся частью мира, то есть реальными силами, которые можно отслеживать через символическое поведение, физические действия, механические процессы, компьютерные сети, а также деятельность мозга. Эдвин Хатчинз и другие когнитивисты называют это «когнитивной экологией»: корни этой концепции уходят в 1960–70-е годы, в экологическую психологию, психологию разума, теорию культурно-исторической деятельности и кибернетику второго порядка. Пытаясь представить, что нас ждет, Хатчинз пишет:
«Рост внимания к деятельности, осуществляемой в реальном мире, изменит наше представление о канонических свойствах когнитивных процессов и частных случаях более общих явлений. Например, индивидуальное обезличенное мышление, несомненно, является важной частью мышления в принципе, но, возможно, ему уделяют чрезмерное внимание. Такой способ мыслить распространен среди научных сотрудников и иногда может быть спровоцирован ради экспериментов, но достаточно редок для глобальной когнитивной экологии. Кроме того, он обманчив. Частное мышление вовсе не свободно от того влияния, которое оказывает на него культура, оно является глубоко укорененной в культуре практикой, питающейся из богатых культурных источников и активизирующейся по согласованию с ними. Фокус интеллектуального внимания уже смещается к отношениям между действием, взаимодействием и концептуализацией. Восприятие, действие и мысль будут пониматься как неразделимое целое. Человеческая когнитивная деятельность с течением времени будет рассматриваться как все более помещенная в контекст, социальная, материализованная и чрезвычайно многомодальная. Продукты взаимодействия накапливаются не только в мозге, но и во всем объеме когнитивной экологии».
Нет такой априорной мысли, которая не опиралась бы на уже существующие культурные практики и источники
Эти моменты важны не только нейроученым, когнитивистам и философам. Та обманчивость нашей веры в индивидуальное обезличенное мышление, которую отмечает Хатчинз, затрагивает не только научные исследования в области когнитивистики. Она влияет и на то, как мы формируем сообщества, и на наше понимание риторической практики, и на педагогику. Мы не просто ожидаем от учащихся, чтобы они думали именно в такой манере, мы еще и намеренно вырабатываем у них это умение. На самом деле индивидуальное обезличенное мышление не является ни индивидуальным, ни обезличенным. Нет такой априорной мысли, которая не опиралась бы на уже существующие культурные практики и источники и не была бы помещена в определенную экологию.
Некоторые из наиболее умозрительных перспектив «коммуникации от мозга к мозгу» и органических компьютеров вызывают во мне тревогу. Я прочитал достаточно антиутопий в жанре научной фантастики. Но не надо бояться того, что мысль материальна, что она может пройти через цепочку нечеловеческих акторов и вернуться к нам. С моей точки зрения, новый материалистический, экологичный подход не угрожает нашей свободе мысли и свободе выбора действий на основе мысли (хоть мы и опасаемся, что уже потеряли эти свободы). Возможно, новая материалистическая когнитивная экология откроет пути для сверхдетерминированных сил и манипуляций сознанием, но в еще большей степени она продемонстрирует, насколько сложны и с материальной точки зрения затратны эти манипуляции. Напротив, такой подход подчеркивает необходимость сознательной работы мысли — не как обезличенного духа, трагично и навеки отделенного от мира, а как неотъемлемой части всей экологии.
Комментарии
Комментировать