Спустя 50 лет после принятия Всеобщая декларация прав человека стала, по выражению писателя и бывшего узника Освенцима Эли Визеля, «общемировой секулярной религией». Но такое отношение делает права человека репрессивными по отношению к традициям Востока и Азии, полагает историк Майкл Игнатьев. Как реабилитировать их перед лицом убедительной постколониальной критики? Публикуем отрывок из Игнатьева, где он объясняет, почему права человека не противоречат «культурным особенностям» и чем индивидуализм полезен для традиционных обществ.
Минимализм и универсальность
Я попытаюсь доказать, что те, кто трактует права человека в качестве «секулярной религии», неверно их понимают. Это не кредо, это вообще не имеет отношения к метафизике. Впадая в подобное заблуждение, мы превращаем права человека в объект идолопоклонства: гуманизм в них как бы поклоняется сам себе. Возможно, приписывание правам человека моральных и метафизических обертонов направлено на то, чтобы укрепить их универсальную значимость. Но на деле такая линия производит противоположный эффект: она порождает сомнения в рядах религиозных и незападных групп, которые не испытывают нужды ни в каких западных кредо.
Разумеется, идею прав человека было бы соблазнительно вывести из таких, например, предпосылок: всем людям присуще изначально данное или естественное достоинство, все люди обладают неотчуждаемой внутренней ценностью, всякое человеческое существо священно. Проблема, однако, заключается в том, что подобного рода постулаты не слишком ясны и весьма противоречивы. Они не ясны, поскольку в них реальные мужчины и женщины, с какими мы сталкиваемся эмпирически, подменяются идеальными мужчинами и женщинами, которых мы желали бы видеть. Иногда мужчины и женщины ведут себя с потрясающим достоинством. Но отсюда вовсе не следует, что всем человеческим существам присуще это внутреннее достоинство или способность его демонстрировать. Именно из-за того, что эти идеи достоинства, ценности и святости подменяют сущее должным, они оказываются противоречивыми, а поскольку они противоречивы, то чаще всего от них проистекает не польза, а вред для правозащитного дела. Более того, они противоречивы еще и потому, что каждая версия прав человека, рассматриваемая в подобной перспективе, содержит в себе некие метафизические утверждения, касающиеся человеческой природы, а это делает ее изначально спорной. Некоторым людям не трудно думать, что человек есть существо священное, поскольку они верят в существование Бога, сотворившего человека по своему образу и подобию. Но вот неверующим остается либо отрицать святость человеческого существа, либо же обосновывать ее посредством секулярного использования религиозной метафоры, которая, конечно же, для верующего сознания прозвучит крайне неубедительно. Фундаментальные утверждения подобного рода разделяют людей, а универсальные методы разрешения человеческих споров — дискуссии и компромиссы — в таких ситуациях не работают. Ниже я постараюсь доказать, что гораздо лучше вообще отказаться от поиска таких нерушимых оснований и вместо этого поддержать права человека, исходя из того, какую пользу они реально приносят людям. […]
То обоснование прав человека, за которым стоят здравый смысл и история, не нуждается в апелляции к
носители разных культур могут спорить о том, что такое подлинное добро, но соглашаться при этом относительно того, что понимается под недопустимым и бесспорным злом.
Универсальная приверженность, которую влекут за собой права человека, будет сочетаться с широким разнообразием образов жизни только в одном случае — если требуемый универсализм будет нарочито минималистским. Права человека породят широкое согласие лишь там, где в их основе окажется очень пластичное представление о том, что такое хорошо, а также самое скудное определение того, без чего жизнь вообще невозможна.
Впрочем, даже такой скромной комбинации может не хватить для того, чтобы обеспечить правам человека универсальное признание. Ведь трактуя права человека в политическом смысле, мы вынуждены соглашаться с тем, что это — боевой клич, а раз так, то их универсалистские притязания оказываются под сомнением. Ни одно правительство, сталкивающееся с прямым вызовом со стороны правозащитников, не признает их всеобщей легитимности. Правозащитная работа исходит из предвзятости по отношению к жертвам, а тестом на подлинную легитимность — и, следовательно, на универсальность — выступает восприятие прав человека самими жертвами. Если жертвы целенаправленно добиваются правозащитной помощи, то тогда применяется лексика прав человека. Разумеется, возражения тех, кто организует гонения и преследования, тоже должны быть услышаны — ибо требуются факты, подтверждающие либо наличие притеснений, либо их отсутствие, — но свидетельства жертв должны иметь больший вес, чем свидетельства их гонителей. Тем не менее жертвам нельзя передавать неограниченное право определять, что есть гонение и угнетение. Попрание прав человека — не просто какое-то неудобство, а требование удовлетворения в подобных случаях отличается от простого признания. Речь здесь идет о защите сущностных основ человеческой субъектности. Поэтому,
невзирая на то, что именно жалобы жертв приводят правозащитные механизмы в движение, на них по-прежнему лежит обязанность доказывать, что преследования действительно имели место.
Права человека имеют значение, потому что они позволяют людям помогать самим себе. Они защищают их субъектность, составляющую суть человека. Под «человеческой субъектностью» я имею в виду примерно то, что Исайя Берлин называл «негативной свободой»: способность каждого индивида добиваться своих рациональных устремлений без внешних помех и препятствий. «Рациональное» в данном случае отнюдь не обязательно означает «разумное» или «просчитанное»; рациональными я считаю любые намерения и желания личности, не наносящие очевидного вреда другим человеческим существам. Язык прав человека есть язык возвышения и укрепления индивидуального начала, а для индивида это желательно: располагая субъектностью, люди способны защитить себя от несправедливости. Кроме того, обладая ею, люди способны определять, ради чего они готовы жить и умирать. В этом смысле подчеркивание значения человеческой субъектности не только усиливает человеческое в человеке, оно одновременно накладывает ограничения и на сами правозащитные притязания. Ведь защита человеческого самоопределения с необходимостью требует от нас отстаивать имеющееся у каждой личности право выбирать ту жизнь, которая кажется человеку наилучшей. Обычно индивидуализм подобного рода критикуют за то, что он якобы навязывает западное понимание личности иным культурам. Но я настаиваю на противоположном тезисе: моральный индивидуализм защищает культурное разнообразие, так как индивидуалистическая позиция должна уважать различные пути, которые индивиды выбирают для реализации собственной жизни. В рамках такого образа мысли
права человека предстают всего лишь систематическим продвижением негативной свободы, набором первой помощи от угнетения, которым люди должны свободно пользоваться всякий раз, когда это представляется им уместным, причем в самом широком диапазоне культурных ценностей и религиозных убеждений, которыми они руководствуются в жизни.
Почему такое «минималистское» обоснование прав человека необходимо? Почему важно найти пути для примирения правозащитного универсализма с культурным и моральным плюрализмом? С 1945 года язык прав человека стал источником могущества и власти. Но всякая власть с неизбежностью провоцирует противодействие. Правозащитная доктрина на сегодняшний день чрезвычайно влиятельна, но одновременно в своем притязании на универсальность она выглядит откровенно империалистической. Это делает ее объектом серьезных интеллектуальных атак. В процессе этих вызовов поднимаются важнейшие вопросы о том, заслуживают ли права человека того пиетета, которого они требуют по отношению к себе, оправданны ли их притязания на универсальность, не стоит ли за ними очередная коварная вылазка морального империализма Запада.
Универсальность прав человека сегодня оспаривается с трех сторон. Два вызова исходят из-за пределов западного мира: один от возрождающегося ислама, другой из Восточной Азии. Третий вызов зародился на самом Западе. Каждый из них независим от остальных, но взятые в совокупности, они поднимают фундаментальный вопрос о кросскультурной состоятельности и, следовательно, легитимности правозащитных норм. […]
Индивидуализм после Освенцима
Хотел бы заметить, что в своих уступках западные защитники прав человека зашли слишком далеко. В своем желании нащупать общую почву с представителями исламской и азиатской позиций и очистить собственный дискурс от имперского наследия, вскрытого постмодернистской критикой, западные апологеты правозащитных норм рискуют пожертвовать той самой универсальностью, которую обязаны отстаивать. Кроме того, им грозит и переписывание собственной истории.
К разработке Всеобщей декларации прав человека, помимо западной традиции, были причастны и многие другие традиции: китайская, ближневосточная христианская, а также марксистская, индуистская, латиноамериканская, исламская. Люди, входившие в команду разработчиков, явно видели свою задачу не просто в ратификации западных убеждений, но в попытке наметить ограниченный перечень моральных универсалий, проистекающих из очень разных религиозных, политических, этнических и философских оснований. Это обстоятельство помогает понять, почему в преамбуле документа нет упоминания о Боге. Коммунистические делегации наложили бы вето на любую такую отсылку, а конкурирующие религиозные традиции никогда не договорились бы об общих формулировках, выводящих права человеческих существ из их сотворения Богом. Таким образом,
секулярный базис документа — отнюдь не дань европейскому культурному доминированию, а прагматический общий знаменатель, призванный обеспечить прилаживание друг к другу различных культурных и политических точек зрения.
Разумеется, бесспорным остается то, что преобладающую роль в разработке документа сыграли западные идеи и западные юристы. Но, несмотря на это, настроение разработчиков, трудившихся в 1947 году, было далеко от триумфального. Прежде всего они осознавали, что начинается эра колониальной эмансипации: во время доработки текста Декларации была провозглашена независимость Индии. Хотя документ не поощрял самоопределение явным образом, его разработчики, бесспорно, предвидели подъем освободительного движения, требующего независимости. Подтверждая право народов на самостоятельную жизнь, а также на свободу слова и вероисповедания, Всеобщая декларация одновременно подтверждала право колониальных наций на конструирование моральных универсалий, произрастающих из их собственных традиций. Создателей Всеобщей декларации можно обвинить во многих грехах, но безудержный западный триумфализм к их числу явно не относится. Такие ключевые разработчики, как француз Рене Кассен и канадец Джон Хэмфри, явно слышали погребальный звон, завершавший два столетия западного колониализма.
Они также знали, что Всеобщая декларация была не столько заявлением о превосходстве европейской цивилизации, сколько попыткой спасти наследие Просвещения от дикости только что завершившейся Второй мировой войны. Этот документ писался при четком осознании значения Освенцима и подступающем осознании Колымы. О том, что это европейское варварство было глубоко прочувствовано, свидетельствует сам язык Всеобщей декларации. «Пренебрежение и презрение к правам человека привели к варварским актам, которые возмущают совесть человечества», — говорится в ее преамбуле.
Хотя Всеобщая декларация остается детищем эпохи Просвещения, ее писали в те времена, когда просвещенческие идеи переживали глубочайший кризис доверия. В данном смысле
идея прав человека воплотила в себе не столько принцип превосходства европейской цивилизации, сколько адресованное европейцами всему остальному миру предупреждение о том, что не следует повторять ошибок Европы.
Главной в их ряду стало низкопоклонство перед лицом национального государства, заставлявшего индивидов, забыв о высшей правде, подчиняться несправедливым приказам. Именно пренебрежение моральным наследием естественного права и капитуляция индивидуализма перед коллективизмом, по мысли авторов, привели к нацистской катастрофе и сталинскому угнетению. Когда мы забываем о том, что тяжкое наследие европейского коллективизма непосредственно влияло на разработчиков декларации, ее индивидуализм действительно предстает лишь ратификацией западного буржуазно-капиталистического предрассудка. Но на самом деле за ним стояло нечто большее: продуманная попытка переосмыслить европейскую традицию естественного права для того, чтобы отстоять индивидуальную субъектность от притязаний тоталитарного государства.
Следовательно, моральный индивидуализм, за который Всеобщую декларацию столь часто упрекают в незападных обществах, действительно составляет саму ее суть. Именно за него западные активисты постоянно приносят извинения, полагая, что его стоит смягчить подчеркиванием социальной ответственности личности перед обществом. Права человека, по их словам, обретут всеобщую притягательность лишь в том случае, если индивидуалистическое звучание этой идеи будет приглушено, а коллективистские мотивы, напротив, зазвучат громче. В указанном смысле, как они полагают, огромное значение имеет статья 29, в которой заявляется, что «каждый человек имеет обязанности перед обществом, в котором только и возможно свободное и полное развитие его личности». За желанием смягчить индивидуализм правозащитного дискурса стоят два устремления: во-первых, сделать права человека более приемлемыми для менее индивидуалистичных культур, а
Дефект подобной линии в том, что ее сторонники изображают права человека в превратном свете и не понимают их притягательности для миллионов людей, выросших за пределами западной традиции.
Права имеют смысл только в том случае, когда они возвышают индивидов и наделяют их иммунитетом; обладать ими стоит только тогда, когда их можно противопоставить институциям, подобным семье, государству и церкви.
Это утверждение остается в силе даже там, где речь идет о коллективных или групповых правах. Некоторые из них — например, право говорить на родном языке или право практиковать свою религию — выступают предварительным условием реализации индивидуальных прав. Но право говорить на своем языке не имеет большого смысла, если ваш язык относится к числу вымирающих. По данной причине индивидуальное право должно быть защищено групповым правом. Но при этом конечной целью и оправданием групповых прав выступает защита не группы как таковой, а индивидов, которые ее составляют. Например, право личности на родной язык не может быть использовано для того, чтобы помешать индивиду осваивать иные языки, не имеющие к его группе никакого отношения, а групповое право исповедовать определенную религию не отменяет права индивида покинуть религиозную общину, если он решит это сделать.
Права человека неминуемо оказываются политическим феноменом, поскольку они подразумевают конфликт между теми, кто обладает правом, и теми, кто этому праву угрожает. Чувствуя себя обладающим правами, их носитель способен противостоять подобным угрозам. Смешивать права с благими надеждами, а правовые конвенции с синкретическим синтезом мировых ценностей — это значит отмахиваться от конфликтов, определяющих само содержание прав.
Конфликты между индивидом и группой будут всегда, а права существуют для того, чтобы защищать индивида
Язык прав человека не вписывается в неиндивидуалистическую и коллективистскую рамку. Он предусматривает моральный индивидуализм, а без учета этой посылки просто не имеет смысла.
Более того, именно индивидуализм делает правозащитную идею привлекательной для незападных народов и объясняет, почему движение в поддержку прав человека стало глобальным. Дискурс права человека — единственный имеющийся в настоящий момент универсальный моральный язык, придающий основательность выступлениям детей и женщин против угнетения, которое они испытывают в патриархальных и племенных обществах; это единственная основа, которая позволяет зависимым людям осознавать себя в качестве морально состоятельных субъектов и выступать против бесчеловечных практик, — включая договорные браки, ущемление избирательных прав, женское обрезание, семейное рабство и так далее, — которые санкционируются авторитетом их культур. Все униженные настаивают на защите своих человеческих прав именно потому, что это легитимирует их протест против угнетения.
Если все сказанное верно, то нам надо переосмыслить значение своего тезиса о том, что права человека универсальны. Правозащитные доктрины вызывают мощную оппозицию как раз из-за того, что они бросают вызов религиозным, племенным, семейным, государственным структурам. И абсолютно безнадежны любые попытки убедить носителей власти согласиться с универсальной ценностью подобных доктрин, поскольку, возобладав, такие доктрины с необходимостью урежут и ограничат их полномочия. Такого рода универсальность не означает всеобщего согласия, поскольку в мире, где власть распределена неравномерно, любые утверждения, по поводу которых властные и безвластные способны договориться, будут абсолютно беззубыми и ни к чему не обязывающими. Права человека универсальны потому, что ими определяются универсальные интересы безвластных, включая их заинтересованность в том, что власть должна применяться к ним таким образом, чтобы их моральная автономия уважалась. И в этом смысле права человека — действительно универсальное кредо, поскольку через них все человеческие группы радикально уведомляются о том, что интересы составляющих их индивидов защищены. Из сказанного, в свою очередь, вытекает, что любые человеческие коллективы должны, насколько это возможно, практиковать либо консенсус, либо просто уважение в отношении индивидуального права уйти, когда бремя навязываемых группой ограничений становится невыносимым. […]
В рубрике «Открытое чтение» мы публикуем отрывки из книг в том виде, в котором их предоставляют издатели. Незначительные сокращения обозначены многоточием в квадратных скобках. Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
Комментарии
Комментировать