Врачи без границ: кто боролся за права российских заключенных и душевнобольных

Понятие «вменяемости» вошло в российскую юридическую практику благодаря человеку, который сам страдал от шизофрении, а за права заключенных в царской России боролся немецкий врач, отказавшийся от огромных денег и почестей ради благого дела. Научные и гуманитарные прорывы нередко связаны с личными переживаниями, историями преодоления и служением Богу. T&P публикуют отрывок из книги Михаила Шифрина «100 рассказов из истории медицины. Величайшие открытия, подвиги и преступления во имя вашего здоровья и долголетия» о героическом докторе Федоре Гаазе, благодаря которому в России заговорили о правах человека, и судовом враче Викторе Кандинском, чье самолечение перевернуло юридическую практику.

Асоциальное поведение как симптом. Федор Гааз. 1829 год

20 апреля 1829 г. в Москве с подачи доктора Федора Петровича Гааза было решено не сковывать вместе ссыльных, которые отправляются по этапу. С этого дня в России понятие «права человека» перестало быть просто сочетанием звуков. В борьбе за эти права Гааз создал первый в Москве травмпункт и первым стал принимать на работу в больницы женщин.

Поначалу биография Гааза была типичной историей квалифицированного немецкого врача, по контракту приехавшего в Россию. В 1806 г. совсем юным доктором он подрядился вылечить княгиню Репнину-Волконскую от трахомы и четыре года был ее личным врачом на всем готовом с громадным жалованьем в 2000 рублей. В Москве лечил богатых за хорошие деньги, бедных бесплатно. Царским указом был назначен главным врачом Павловской больницы (ныне ГКБ № 4). Воевал. В 1814 г. дошел с русской армией до Парижа. Потом вернулся, пользовал московский высший свет, был в моде. Купил огромный дом на Кузнецком Мосту и деревню в 35 верстах от города, где завел ткацкую фабрику.

Все пошло не так после того, как генерал-губернатор князь Дмитрий Голицын, один из пациентов Гааза, назначил его главным врачом Москвы. Доктор обнаружил, что на официальной должности ничего сделать нельзя.

Гааз то предлагал облегчить русским фармацевтам регистрацию новых лекарств, то пытался организовать оспопрививание или службу помощи больным с апоплексическим ударом, но отвечали ему отписками вроде «доведено до сведения», «на сей счет уже существуют надлежащие законные постановления», «мера излишняя» и «средств не отпущено».

Когда инициативы немца надоели, его попытались объявить «иностранным агентом» — ведь он формально был прусским подданным. Но другие ветераны не дали его в обиду, и тогда против Гааза возбудили дело о нецелевом расходовании средств, так что ему пришлось все-таки подать в отставку. Служебное расследование длилось 19 лет и закончилось полным оправданием.

Голицын предложил своему доктору другое общественное дело — стать секретарем тюремного комитета. Организация благотворительная: первые лица города распределяли пожертвования в пользу ссыльных и заключенных. Гааз подошел к делу как профессионал. Он осмотрел массу арестантов московских тюрем, изучил их дела и пришел к выводу, что за преступлением стоит болезнь, физическая либо душевная. Болезни подавляют или злокозненно возбуждают нрав человека, ослепляют и расслабляют его «так, что он становится послушным орудием в руках злодеев, невольным исполнителем повелений дьявольских». В наши дни доказано, что ряд заболеваний воздействует на область мозга, отвечающую за социальное поведение. Здесь Гааз обогнал свое время. Из его догадки следовало, что для исправления преступников их надо сначала вылечить.

В реальности осужденных калечили еще на этапе. Чтобы облегчить жизнь конвою и сократить его численность, арестантов и ссыльных в пути приковывали к железному пруту. Человек восемь-десять разного пола, возраста и состояния здоровья брели вместе сотни верст. Наручни раскалялись на солнце и отмораживали руки зимой; тяжелобольные висели на пруте, обременяя остальных. Так поступали со ссыльными, наказанными за легкие преступления, вроде беспаспортных или крепостных, опоздавших вернуться с отхожего промысла. Настоящим профессиональным преступникам было проще: они шли на каторгу в индивидуальных кандалах.

Все ссыльные из Европейской России, Белоруссии, Польши, Украины и Прибалтики проходили через Москву. Перед отправкой в Сибирь их приковывали к пруту в Покровских казармах. По приглашению Гааза генерал-губернатор Голицын 20 апреля 1829 г. посетил казармы, увидел процесс своими глазами и ужаснулся. Он приказал доктору придумать, как отказаться от прута.

Гааз принялся разрабатывать новые, облегченные кандалы. Испытывал он их лично: приказывал заковать себя в цепи и ходил по кабинету кругами, пока не преодолевал дистанцию, равную первому переходу этапа — до Богородска (ныне Ногинск, в 54 километрах от Покровских казарм).

Оказалось, что надежные кандалы, не сковывающие движения, могут весить всего 1200 граммов. В результате этих экспериментов Гааз проникся еще большим сочувствием к ссыльным. Он изготовил за свой счет огромное количество таких наручников и хотел поскорее заменить ими чудовищные прутья.

Переписка с министром внутренних дел Закревским и начальником корпуса внутренней стражи Капцевичем ничего не дала: они внедрили прут для оптимизации своей деятельности и были им очень довольны. Тогда Голицын распорядился в подведомственной ему Москве перековывать ссыльных в гаазовские кандалы явочным порядком. Доктор встречал каждую партию и лично наблюдал, как это происходит. Кроме того, каждую неделю он осматривал по шесть тысяч ссыльных и всех, кого только можно, задерживал подлечиться в больнице. Остальным приносил угощение и раздавал деньги — хотя бы по 20 копеек.

Неприятели Гааза попытались нажать на него через церковь: митрополит Филарет, формальный руководитель тюремного комитета, на одном заседании стал выговаривать, что надо знать меру: ведь это злодеи, нужно думать об их жертвах, наказания без вины не бывает… Гааз вскочил и закричал: «Да вы о Христе позабыли, владыко!» Филарет смутился, выдержал паузу. «Нет, Федор Петрович! Когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл — Христос меня позабыл!…» И вышел. Больше никто в богословские споры с Гаазом не вступал.

Вообще, Бог долгое время был главным его аргументом. Когда Гааз раздал заключенным все свое имущество, у него за долги отобрали дом и описали имение, враги подняли голову и добились отстранения доктора от освидетельствования ссыльных. Но он явился к своему преемнику и напомнил «о высшем еще суде, пред которым мы оба не минуем предстать вместе с сими людьми, кои тогда из тихих подчиненных будут страшными обвинителями». И это сработало. Гааз по-прежнему отбирал из этапа и направлял на лечение всех, кого считал нужным.

Лечил он арестантов в Полицейской больнице («больнице для бесприютных всех званий и без платы»), где сам жил на казенной квартире, за неимением собственной жилплощади. При этом ворочал огромными деньгами, которые доверяли ему благотворители, особенно купцы-старообрядцы. К зданию был пристроен флигель, куда приходили все, кого не взяли в другие больницы. Здесь в любое время оказывали помощь раненым, обожженным, укушенным;

Гааз лично патрулировал город, свозя в больницу упавших на улице — всех, кого прохожие принимали за пьяных. Не в состоянии платить санитарам мужчинам, Федор Петрович стал принимать на работу и обучать женщин:

их труд стоил дешевле, нередко они были честнее и добрее. В Полицейской больнице с 1845 г. проходили обучение первые русские медсестры.

Новому генерал-губернатору Алексею Щербатову жаловались на то, что в Полицейской больнице постоянно превышают нормы приема пациентов. Алексей Григорьевич вызвал пожилого доктора на ковер и категорически приказал «не сметь принимать новых больных». Тогда старик, ни слова не говоря, опустился на колени и горько заплакал. Генерал-губернатор бросился его поднимать. Больше об ограничении до нормы речи не было. За восемь лет при Гаазе через больницу прошло 30 тысяч человек, из которых 21 тысяча выздоровела.

Коллеги спрашивали Гааза, как благородный человек может унижаться перед власть имущими. Доктор отвечал: «Унизительно бывает просить на коленях милостей для себя, своей выгоды, своей награды, унизительно молить недобрых людей о спасении своего тела, даже своей жизни. Но просить за других, за несчастных, страдающих, за тех, кому грозит смерть, не может быть унизительно, никогда и никак».

В 1848 г. генерал-губернатором Москвы назначили заклятого врага Гааза — бывшего министра внутренних дел Закревского. Новый генерал-губернатор сейчас же объявил, что полномочия Федора Петровича — «ничто». Но Гааз продолжал ходить в пересыльную тюрьму как на работу: там нижние чины, веровавшие в Страшный суд, нарушали порядок и перековывали арестантов в легкие кандалы.

Тогда Гааза решили уличить в том, что он покрывает симулянтов из числа заключенных, и назначили доктора Николая Кетчера контролировать его решения. Но Кетчер тут же перешел на сторону противника. Гааз действительно задерживал здоровых ссыльных — к одним должны были приехать родственники, за других мог успеть попросить ходатай. Надзиратели носили из больницы записочки с именами этих людей, при рукопожатии передавали их Кетчеру, а тот на глазах у комиссии подсматривал в шпаргалку и говорил: «Не слишком здоров». Гааз тут же восклицал: «Оставить! Оставить! В больницу!»

Подчиненные Закревского, угождая своему шефу, не жаловали Федора Петровича. Молодых и равнодушных было не пронять слезами и Страшным судом. Но и к ним старик нашел подход. Один полицейский чиновник рассказывал, как в дождливый осенний день 1852 г. обратился к нему Гааз: «У меня было много работы; сообщенные мне им сведения оказались не довольно полными, и я с некоторым нетерпением сообщил об этом доктору. Тот, ничего не сказав, торопливо поклонился и вышел; но каково же было мое удивление, когда спустя три часа явился ко мне промокший до костей Федор Петрович и с ласковой улыбкой передал самые подробные, взятые из части, сведения о том же деле; он нарочно за ними ездил под дождем и чуть ли не в бурю на другой конец города. После этого я не смею никому отказывать в справках об арестантах».

Это один из последних подвигов Гааза. Через несколько месяцев его тело стало покрываться карбункулами. Доктор не жаловался на боль и только раз сказал лечившему его профессору Полю: «Я не думал, чтобы человек мог вынести столько страданий». Каких именно страданий, неизвестно. На этом разговор окончился, больной заснул и больше не проснулся.

Синдром психического автоматизма. Виктор Кандинский. 1877 год

13 мая 1877 г. у Виктора Кандинского, судового врача на первом в мире миноносце, при боевом крещении начался острый психоз. Чтобы справиться с ним, Кандинский стал психиатром. Исследуя себя и пациентов со схожими симптомами, он выделил идеофрению (шизофрению) как особую болезнь и описал ту стадию ее развития, при которой возникает так называемый синдром Кандинского–Клерамбо.

Кандинский вначале не верил в свой диагноз, считая, что наследственной предрасположенности в его роду нет. Здесь Виктор Хрисанфович ошибался: он просто оказался первым в семье душевнобольным. Вообще, это семейство было одним из самых экзотических в России.

Родился Кандинский во дворце и рос как принц, окруженный воспитателями благородных кровей, хотя сам к аристократии не относился и происходил не из дворян, а из ссыльнокаторжных. Его прадед Хрисанф Петрович, родом из Якутии, промышлял грабежом на большой дороге и продавал свою добычу, пока не угодил в Нерчинскую каторгу. Там быстро разбогател, ссужая беспутных сотоварищей деньгами на кабальных условиях. Освободившись, завязал с разбоем и создал финансовую империю, опутав как спрут и охотников за пушным зверем, и администрацию Забайкальского края.

Пьющим промышленникам Кандинский давал займы под залог охотничьей добычи, так что собольи шкуры доставались ему почти даром. Отвечавшие за торговые пошлины и охрану границы чиновники состояли у него на содержании и женились на его дочерях, так что оснований опасаться власти не было. Без всякого трепета поставляли Кандинские женам декабристов строевой лес да кирпич и ввозили из-за границы запретный герценовский «Колокол» — не будучи оппозиционерами, а просто потому что выгодно.

Дом Кандинских в селе Бянкино Нерчинского уезда представлял собой роскошный дворец, где вращались сливки ссыльного общества. Больше, чем декабристов, ценили там участников польского восстания, которым доверяли воспитание детей. Ясновельможные паны привили юному Виктору любовь к чтению и так подготовили к экзамену в московскую гимназию, что он без особого напряжения выучился и поступил на медицинский факультет университета. При выборе профессии ролевой моделью также послужил кто-то из ссыльных: врачей среди Кандинских еще не бывало. Учеба оплачивалась грабительскими сделками: должников драли до полусмерти на заднем дворе палат в Бянкине.

Казалось, этому не будет конца, но после отмены крепостного права Кандинские разорились всего за пару лет. В ходе реформы 1861 г. забайкальские охотники из государственных крепостных стали казаками. Исправляющий должность генерал-губернатора Восточной Сибири Михаил Семенович Корсаков (1826–1871) обнаружил, что имеет над «вольными казаками» власть куда меньшую, чем Кандинские, которым все должны. Тогда охотникам разрешили не возвращать ссуды. Без этой подпитки торговая монополия лопнула. Так что, получая в 1872 г. диплом лекаря, Виктор Кандинский жил репетиторством, перебиваясь с хлеба на квас.

Как сверхштатный ординатор Временной больницы (позднее Второй градской, объединенной затем с Первой), он лечил больных желтухой и тифом бесплатно. Но Кандинский знал языки и недурно писал, так что редактор нового журнала «Медицинское обозрение» стал заказывать ему рефераты из немецкой научной периодики. Тяжелый, но полезный конвейер превратил молодого доктора в самого начитанного врача России. Именно такого искал Степан Осипович Макаров, когда готовился к войне с Турцией и набирал команду первого в мире носителя минных катеров «Великий князь Константин».

Идея Макарова, в будущем прославленного адмирала, была новаторской: ночью скрытно подойти на своем «минном транспорте» к вражеской гавани, спустить на воду паровые катера, оснащенные взрывными устройствами на шестах и самоходными торпедами — новым английским оружием, — и подорвать броненосцы, которые обеспечивали туркам господство в Черном море.

Как только 12 апреля 1877 г. Россия, заступаясь за балканских славян, объявила Османской империи войну, Макаров созвал своих людей. Велел подать шампанское и произнес речь: «Поздравляю вас с войной! (В ответ — громовое “ура».) Знайте и помните, что наш пароход — самый сильный миноносец в мире! Одной нашей мины совершенно достаточно, чтобы утопить сильнейший броненосец». Пиршество перешло в «злоупотребление спиртными напитками”, как деликатно выражался позднее Кандинский. Он полагал, что без «обыкновенного для людей военных» пьянства психоз мог и не возникнуть.

Когда же в ночь на 1 мая случилось боевое крещение, все пошло не так. Обнаружив у Батумского порта сторожевой турецкий фрегат, Макаров спустил на воду все четыре катера и двинулся в сторону неприятеля, руководя операцией с одного из катеров — «Минера». Первым к самому борту фрегата подошел лучший катер «Чесма», командир которого лейтенант Измаил Зацаренный подсунул мину прямо под спицы гребного колеса. Но взрыватель не сработал. Турки заметили «Чесму» и открыли ураганный огонь из ружей и картечью, причем не только по Зацаренному, но и вообще куда попало. Пуская зеленые и желтые ракеты, фрегат бежал к Батуму, где подняли тревогу.

На «Минере» оробевшая команда залегла на палубу, саботируя приказ Макарова пускать мины. Катера «Чесма» и «Синоп» потерялись и по звездам ушли к Поти, откуда телеграфировали, что Макаров, наверное, в плену. А Макаров с трудом разыскал в темноте свой пароход, где все тоже были перепуганы. Там живо представляли, как без командира с тремя пушечками будут отбиваться от шести базирующихся в Батуми турецких броненосцев, которые наверняка уже поднимают якоря. И тут обезумевший судовой врач Кандинский бросился в воду.

Он хотел утопиться, но его вытащили и поручили заботам сестры милосердия Елизаветы Карловны Фреймут. В «команде мечты» Макарова случайных людей не было: эта девушка, дочь немца-провизора, имела отличные рекомендации и знала Кандинского еще до военной службы — ее сестра работала гувернанткой в доме его московских родственников. Едва оправившись от первого приступа, Кандинский сделал Елизавете Карловне предложение.

Детей они решили не рожать, поскольку были убеждены, что душевнобольной не имеет на это права. Их объединяло общее дело: жена помогала Кандинскому с переводами, так что его главные труды выходили сначала по-немецки в Германии, тогдашней «метрополии психиатрии», а потом уже на русском языке. Виктор Хрисанфович даже при посторонних называл Елизавету Карловну не иначе как «мамой».

Батумский бой стал провокацией врожденного заболевания. Проявилось оно сначала горячечным бредом, который никого на корабле не удивил, поскольку все изрядно перетрусили.

Надеялись, что пройдет, и даже взяли с собой в погоню за пресловутыми шестью броненосцами. Но противника не нашли, а бред у Кандинского сменился галлюцинациями, так что Макаров нехотя списал доктора на берег по болезни.

И в Николаеве, и в Париже, и в Москве врачи ставили диагноз «меланхолия». Нахватанный при составлении рефератов Кандинский был не согласен и стал читать книги по психиатрии. Он заметил, что чтение ослабляет галлюцинации. Самолечение умственным трудом бывало особенно эффективным, если конспектировать. А именно это приходилось делать, поскольку ради хлеба насущного и подготовки к свадьбе Кандинский опять засел за рефераты.

Освоившись в психиатрии, он стал отличать разновидности своих галлюцинаций. Так, его преследовал образ гусара с черными усами, в синем мундире и малиновых штанах. Гусар то являлся в комнате, то скакал на коне, то сидел перед ним в зрительном зале воображаемого театра. От иных галлюцинаций он отличался яркостью и детальностью — приглядевшись, можно было различить рисунок на кокарде и каждый завиток волос. А главное, образ вводил в заблуждение чувства, но не мог обмануть сознание: гусар не заслонял собой предметы в комнате, не составлял часть видимой глазом картины. Как только он входил, сразу было ясно, что это не настоящая галлюцинация. Такие явления назывались псевдогаллюцинациями.

По мнению Кандинского, псевдогаллюцинации хорошо знакомы психически здоровым людям. Так, после активного поиска грибов в лесу стоит лечь и закрыть глаза, как опять видишь грибы. Или когда привязалась какая-нибудь мелодия, которую невольно напеваешь. Патологии в этом нет. Понятно, что грибы только чудятся, а музыка в голове звучит не потому, что там включили плеер. А главное, сознаешь: это сейчас пройдет. Беда, если не проходит и вам начинает казаться, будто некто посторонний подсматривает за вашими грибами или нарочно «ставит» вам навязчивую мелодию. Именно так случилось с Кандинским и пациентами, которых он как лечащий врач наблюдал в петербургской больнице Святого Николая Чудотворца на Пряжке.

Зимой 1883 г. Петербургскому обществу психиатров поручили оценить статью 36 проекта нового Уложения о наказаниях. Предлагалось привлекать душевнобольных к уголовной ответственности за совершенные преступления, кроме тех случаев, когда человек в силу своего состояния не понимает, что творит, либо не может контролировать свои действия.

Окончательное решение о судьбе проекта принимало Юридическое общество при столичном университете, но сначала спросили врачей. Психиатры, в том числе глава их общества Иван Мержеевский (1838–1908) и знаменитый Владимир Бехтерев (1857–1927), были против. Им казалось, что новая норма лишает защиты и без того несчастных больных. Выступил против и не знавший поражений адвокат Анатолий Кони (1844–1927): так проще убедить присяжных в невиновности подсудимого — справка есть, чего же вам еще?

За был поначалу один лишь Кандинский. Он сражался за себя — одновременно как больной и как психиатр. Ничего хорошего огульное признание больных невменяемыми не сулит. Это же практически означает недееспособность во всех иных отношениях.

И роль врача на процессе серьезнее, когда он анализирует состояние пациента, а не просто выдает справку.

Большинство коллег Кандинский не убедил, но на следующем заседании общества перетянул на свою сторону четверых и «вышел во второй тур»: юристы пожелали выслушать его особое мнение. И там Виктор Хрисанфович одержал блестящую победу. Он отстоял формулировку проекта. Человек виновен, если не теряет ни свободу суждений (понимание своих действий), ни свободу выбора (способность сдержать свои импульсы). Кандинский сразил юристов таким аргументом: «Мы порой сохраняем свободу суждений, не имея свободы выбора». Слушатели переглянулись. Ведь так при Александре III жили все: думать позволялось что угодно, а делать можно было только то, что можно.

Унаследованный от Кандинского критерий вменяемости существует в российском уголовном праве до сих пор, но далось это достижение дорогой ценой. Готовя свою аргументацию, Виктор Хрисанфович перенапрягся, и на второй день после заседания у него начался новый, необычайно сильный приступ.

Он вообразил себя диктатором Китая, который вместе с единомышленниками в разных органах власти готовит переворот, чтобы дать этому государству европейскую конституцию. В голове Кандинского звучали псевдогаллюцинаторные доклады заговорщиков из среды просвещенных мандаринов и генералов. Мозг превратился в подобие центральной телеграфной станции, рассылающей распоряжения во все концы страны. Но вдруг оказалось, что консервативные противники переворота перехватывают депеши и узнают мысли Кандинского, вбирая их в свои головы.

Пришлось изобрести механизм, который доктор про себя окрестил «психораспределитель» — сложную систему размыкателей и коммутаторов, которая отключала сигнал в цепи, если к ней подсоединялся шпион. Полный успех! Вот уже со стен захваченной заговорщиками крепости гремит пушечный салют, народ на улицах Пекина ликует, оркестр под окнами исполняет гимны. Но враги готовят покушение, и двое единомышленников Кандинского прибыли, чтобы укрыть прогрессивного диктатора в надежном месте (это на самом деле главный доктор «Пряжки» Оттон Чечотт (1842–1924) перевозил больного коллегу в загородную лечебницу на Фермском шоссе, ныне психиатрическую больницу № 3 имени И.И. Скворцова-Степанова).

Враги прячутся вокруг, но верховная власть останется в руках Кандинского, пока горит его папироса, поэтому курить нужно беспрерывно. В больничной карете диктатор торжествует, напевая марш собственного сочинения и отбивая такт ногами. И на входе в лечебницу ощущает такую усталость, что передает папиросу дежурному врачу и просит стать его заместителем на время отдыха. Напрасно! Персонал больницы набран из агентов охранки, преследующей Кандинского за то, что он хотел свергнуть в Китае режим, дружественный Российской империи. Его допрашивают, диктуя псевдогаллюцинаторно признания, и язык помимо воли рассказывает о таких преступлениях, которых доктор и не замышлял. Нужно отлучиться в сортир, где никого нет и можно как-то совладать с приступом болтливости.

В сортире на помощь Кандинскому приходит Макаров, чтобы устроить побег. Образ бывшего командира сливается с телом больного, и вот уже Кандинский думает, что выглядит как Макаров, и говорит сиплым голосом сурового моряка, передавая его с необычайным сходством. Примечательно, что в нормальном состоянии наш герой не выказывал никаких подражательных способностей.

Все эти подробности Кандинский заносил в дневник. Когда наступила ремиссия, записи составили основу учения о синдроме психического автоматизма.

В 1885 г. работа Кандинского о псевдогаллюцинациях при шизофрении вышла на немецком языке, а напечатать ее на русском общество психиатров за отсутствием средств не смогло до самого 1889 г., когда при новом приступе автор принял смертельную дозу опиума.

Овдовевшая Елизавета Карловна выпросила у общества рукопись и потратила все, что имела, на ее достойное издание. Исполнив это, она также покончила с собой.

В рубрике «Открытое чтение» мы публикуем отрывки из книг в том виде, в котором их предоставляют издатели. Незначительные сокращения обозначены многоточием в квадратных скобках. Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.

Читайте нас в Facebook, VK, Twitter, Instagram, Telegram (@tandp_ru) и Яндекс.Дзен.