Когда в 1717 году на русском языке издали книгу о возможности жизни на других планетах, ее никто не читал. Когда в 1718 году в Санкт-Петербурге открыли Кунсткамеру, в нее никто не ходил. Люди сопротивлялись просвещению, но желающий непременно прорубить окно в Европу Петр I не оставлял попыток создать в Санкт-Петербурге атмосферу, в которой процветали бы науки. Даже прозвище города Северная Пальмира — часть этого плана. О том, как Петр занимался «культурной экологией», — в отрывке из книги профессора кафедры философии науки и техники философского факультета СПбГУ Игоря Дмитриева и профессора кафедры современных проблем философии РГГУ Наталии Кузнецовой.

Новые акценты [в Петербурге] хорошо выражены: в городском центре отныне главенствует не традиционный Кремль, церковь-крепость, символизирующий надежность обороны от врагов и твердость православной веры, а учреждения другого характера и назначения. В Санкт-Петербурге — Адмиралтейство (символ выхода к морям и важности нетрадиционных типов профессий), Фондовая биржа (могущество торговых связей), сам царский дворец — отнюдь не за высокими стенами, а совсем рядом; напротив — Императорская академия наук с ее залами для собраний и занятий, музеем, обсерваторией, анатомическим кабинетом, библиотекой, Университетом.

Теперь городской центр призван демонстрировать новые социальные и культурные ценности — информационную открытость и деловитость.

Символическое значение Санкт-Петербурга в духовной истории России вообще огромно. Столица государства — всегда символ, она кратко представляет не только устройство данного государства, но и понимание всего остального мира, всемирной истории. Сравнительно недавно культурологи и историки начали специально изучать эту «знаковость», эту символичность. В своей работе Г.З. Каганов указывает: «Особенно интересны [для понимания национальной истории] псевдонимы столичного города, то есть имена других городов, которые он почему-то начинает носить в дополнение к своему постоянному имени. Появление и исчезновение таких псевдонимов означает, что появляются или исчезают культурно-исторические ассоциации и смыслы, в определенные моменты важные для национального самосознания»*.

*

См., например: Город как социокультурное явление исторического процесса. М., 1995.  

**

Каганов Г. З. Санкт-Петербург как образ Всемирной истории (к проблеме псевдонимов города) // Город как социокультурное явление... С. 303.

У города Петра Великого за 200 лет было семь псевдонимов, — подчеркивает исследователь, — ни одна столица Европы не сменила столько «дополнительных имен»!… Санкт-Петербург именовали последовательно (а иногда и одновременно он носил два-три псевдонима): «Новый Иерусалим», «Другой Амстердам», «Другая Венеция» в 1710–1720-х гг.; «Северная Пальмира» и «Новый Рим» в 1780-х гг.; «Северная Венеция», «Париж в миниатюре» и даже — в середине XIX в. «Лондон» (вспомним «петербургского джентльмена»).

Г.З. Каганов указывает, что псевдонимы эти имели «разную долговечность — от одного десятилетия до двух веков, и разное символическое достоинство — одни ставили Санкт-Петербург „под знак вечности“, другие подчеркивали лишь поверхностное и мимолетное сходство с тем или иным великим городом» .

И все эти «дополнительные имена» интересны для нашей темы, ибо позволяют войти в контекст исторической культурной динамики, без которой и символичность, «знаковость» нового социального института (Академии) нельзя реконструировать и понять.

Псевдоним «Северная Пальмира», вероятно, самый знаменитый, и, что интересно, именно исторический смысл этого имени позволяет усвоить, как символически воспринимались реформы Петра его младшими современниками и ближайшими последователями. В 1755 г. в Петербурге появилось первое сообщение о руинах Пальмиры, обнаруженных английскими путешественниками в Сирии и подробно описанных вслед за тем английскими учеными. Анонимный автор сообщения (возможно, это был барон Иван Черкасов, учившийся тогда в Лондоне) сразу выделил и подчеркнул важный для Петербурга момент: хотя найдены были, естественно, руины, но развалины города позволяли увидеть, что Пальмира представляла собой величественное, художественное (цельное и законченное) произведение, которое к тому же было исполнено в кратчайшие сроки и в едином архитектурном стиле. И этого было достаточно, чтобы город Пальмира сразу вошел во всемирную историю наравне с другими великими городами, которые прошли сложную, извилистую, порой тысячелетнюю историю. Так «Пальмира» стала всемирно-историческим символом.

Аналогия, конечно, напрашивалась сама собой. Князь П.А. Вяземский позднее «отольет» это ощущение россиянина в чеканную словесную формулу:

Державный дух Петра и ум Екатерины

Труд медленных веков свершили в век единый.

В огромном и спешном строительстве [города Петербурга] «…идея Пальмиры, разом возникающей „по манию царя“ посреди пустыни, оказалась не просто востребованной, но оказалась центральной для крупного периода в развитии национального самосознания, — подчеркнул Г.З. Каганов. — Что гений монарха в силах обогнать время, что в историю можно войти не в результате долгого созревания, а сразу, одним героическим рывком, — уверенность в этом одушевляла художества и словесность более века, с 1710-х по 1830-е гг.».

И, конечно, продолжим мы, рано или поздно идея «героического рывка» без «долгого созревания» попадет под огонь строжайшей критики со стороны историков, публицистов, сделается привычным бранчливым клише для «просвещенного» интеллигента. Но эта символическая идея, несомненно, позволяла рационализировать в осознании действия Петра и одухотворяла его преемников.

Несомненно, и сам Петр опирался на какую-то интуицию подобного рода. Правда, при его жизни были еще распространены другие псевдонимы Петербурга, некоторые он и сам использовал в довольно явной форме: «Иерусалим» — «Новый Рим» — «Другой Амстердам». Все эти имена также символизировали мощный рывок от прошлого, подчеркивали значимость происходящего как всемирно-исторических деяний и событий.

Вспомним, что первые академики, приглашенные на службу в Россию, размещены были в доме Кикина, а первые публичные заседания Академии были проведены в доме Шафирова (вблизи Троицкой площади). Но это продолжалось недолго. Достаточно скоро Академия переехала на Васильевский остров, где «амстердамская идея» и «амстердамский контекст», весьма близкий сердцу самого Петра, были выражены наиболее отчетливо. Возможно, смеем мы заметить, само поселение в более или менее понятном городском контексте облегчало для некоторых из приглашенных принятие важного решения — ехать или не ехать на работу в незнакомую, далекую, «азиатскую» страну.

Нельзя не принять в рассмотрение подобные конкретные исторические обстоятельства, в частности, нельзя понять некоторых акцентов собственно академического проекта государя — того историко-культурного контекста, в котором правитель неграмотной страны мог дерзнуть на решение участвовать в развитии мировой науки, а не просто терпеливо учиться тому, к чему иногда веками шли на Западе.

Существование науки невозможно, конечно, без светского, секуляризованного книгопечатания, без издательского дела, поставленного с достаточным размахом. Царь-реформатор покупает и перевозит в Санкт-Петербург хорошую типографию (1711), в последующие годы в целом ряде городов были учреждены и другие типографии; выпускает первую в истории России газету для широкой публики «Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и в окрестных странах» (печаталась в Москве с 1702 г.); налаживает переводы нужных книг***.

***

О развитии книжного дела вследствие реформ Петра существует большая и разнообразная литература. В частности, см.: Ключевский В. О. Западное влияние в России после Петра // Ключевский В. О. Неопубликованные произведения... С. 23–25; Пекарский П. П. Введение в историю просвещения в России. СПб., 1862; Брикнер А. Г. История Петра Великого... С. 640; Краснобаев Б. Очерки истории русской культуры XVIII века. М., 1972; Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры... Т. . Ч. 2.

Еще в 1708 г. по предложению царя в Амстердаме типография Тессинга и Копьевского издала множество русских книг, по большей части переводов, и, что очень важно, книги отныне печатались новым, так называемым гражданским шрифтом вместо прежнего церковнославянского (первая переводная книга, напечатанная новым шрифтом, — это учебник «землемерии», т. е. геометрии; вторая — письмовник под названием «Приклады, како пишутся комплименты разные»).

Разрыв с традициями допетровской Руси здесь был очень болезненным, он стоил царю-реформатору огромных усилий. Отношение к массовой грамотности и к книге было в Московском государстве вопросом еще не решенным или, точнее сказать, болезненным.

Современный культуролог характеризует это так: «Древнерусский человек состоял с книгой в особых отношениях. Книга — не вещь, это своего рода неотчуждаемое имущество (конечно, в идеале, потому что в житейской практике книги продавались и покупались). Не столько человек владел книгой, сколько книга владеет человеком, „врачует“ его… Книга подобна иконе: это духовный авторитет и духовный руководитель»****.

****

Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. Л., 1984. С. 167.

Из этого вполне естественно вытекало, что книга является вместилищем вечных идей: «Само собой разумеется, что вечные идеи не могут заполнять сотни и тысячи томов, ибо вечных идей немного. Следовательно, нужно не вообще читать книги и читать не всякие книги, а „пользовать себя“ строго определенным кругом избранных текстов».

Дело, таким образом, даже не в том, что Московская Русь не знала развитого книгопечатания, нужного количества книг, массовой грамотности, но еще и в традициях этой грамотности, традициях издания и пользования книгами.

О состоянии московских типографий, первых русских печатных книгах, о судьбе «первопечатников» рассказывают много колоритных историй. Вот одна из них, весьма характерная:

*****

Знаменский П. Учебное руководство по истории русской церкви. СПб., 1904. С. 150–151.

«В 1552 г. по просьбе Иоанна Грозного из Дании был прислан типограф Ганс Мессингейм или Бокбиндер. Нашлись и свои люди, знавшие типографское дело, — дьякон Иоанн Федоров и Петр Тимофеевич Мстиславец; в Новгороде отыскался резчик букв Васюк Никифоров; кроме того из Польши были выписаны новые буквы и печатный станок, и печатанье началось. Ганса Бокбиндера, кажется, скоро отпустили, потому что в печатаньи участвовали только русские первопечатники. В 1564 году вышла первая печатная книга Апостол, через 2 года выпущен Часослов, — оба, впрочем, мало исправные. После этого типографское дело остановилось. Против типографщиков восстали из зависти переписчики книг, у которых они отбивали работу и завинили их в ереси… первопечатники удалились из Москвы в Вильну работать в тамошней типографии; самый двор печатный был подожжен ночью и сгорел со всеми своими принадлежностями. Книгопечатание снова возобновлено уже в 1568 году по воле самого царя сначала в Москве, потом в Александровской слободе».*****

******

Цит. по: Кутина Л. Л. Формирование языка русской науки. Терминология математики, астрономии, географии в первой трети XVIII века. М.; Л., 1964. С. 11.

На традиционной грамотности русского человека нельзя было основать и развивать европейское просвещение, ознакомить людей с кругом естественно-научных представлений, основами математических и технических знаний. Грамотных в том плане, как это нужно было для участия в преобразовательной деятельности Петра, практически не было.

«Не ведаю, во всем государстве был ли хотя бы один цирклик (циркуль — Н. К.), а прочего орудия и имен не слыхано: а есть ли бы где некое явилося арифметическое и геометрическое действие, то тогда волшебством нарицано», — восклицал Феофан Прокопович, характеризуя просвещение допетровских времен («Слово на похвалу Петра»)******. […]

По указу Петра были созданы впервые в истории России особые учреждения, формальной задачей которых было культивирование научных знаний и приумножение их. Это Академия наук, Университет, Кунсткамера, т. е. первый русский музей, Библиотека при Академии и т. п.

И здесь первый российский император выступал нарушителем спокойствия, смелым экспериментатором, новатором. Указом от 13 февраля 1718 г. населению России предписывалось собирать различные редкости, раритеты и т. п., включая и «каменья с надписями». (Один из таких «каменьев», повествующий о предстоящей победе Петра над турками, экспонировался в Императорской публичной библиотеке еще в середине ХIХ в.)

[…] «На первых порах Кунсткамера была „пустынным“ музеем, в котором монстров было больше, чем „нормальных“ посетителей. Людям древнерусского воспитания уроды казались „страшилищами“. Поэтому Петр отверг предложение генералпрокурора Сената С.П. Ягужинского, который советовал назначить плату за посещение Кунсткамеры. Петр не только сделал свой музей бесплатным, но и выделил деньги для угощения тех, кто сумеет преодолеть страх перед „страшилищами“. Шумахеру отпускалось на это четыреста рублей в год. Угощения посетителей Кунсткамеры продолжались и в царствование Екатерины I и Анны Иоанновны. Так реформатор приучал традиционную аудиторию к новизне, к раритетам, к небывалым вещам»*******. […]

*******

Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ... С. 190–191.

О том, какой хаос царил в головах «нормальных русских» от внезапного появления новых книг, особенно переводных, повествует весьма колоритная история, рассказанная нашим замечательным историком науки В.С. Кирсановым. Речь идет о публикации в 1717 г. перевода работы Христиана Гюйгенса «Космотеорос». Книгу эту с первым изложением на русском языке гелиоцентрической системы Коперника рекомендовал для перевода и издания, видимо, Яков Брюс. Петр повелел директору Санкт-Петербургской типографии М.П. Аврамову отпечатать ее в максимальном количестве — 1200 экземпляров. Оказалось, что, нарушив прямое повеление государя, Аврамов рискнул отпечатать только 30 экземпляров. Позднее, в своей петиции императрице Елизавете, он сам рассказал о причинах своего непослушания:

«…И по тому именному указу, по отбытии его величества, рассмотрел я оную книжичищу, во всем богопротивную, вострепетал сердцем и ужаснувся духом, и горьким слез рыданием, пал перед образом богоматери, боялся печатать и не печатать, но по милости Иисуса Христа, скоро положился в сердце моем: для явного обличения тех сумасбродов безбожников, явных богоборцев, напечатать под крепким моим присмотром, вместо 1200 книг только 30, и оные запечатав, спрятал до прибытия государева. Егда его величество изволили возвратиться из Голландии в Санктпетербург, тогда я, взяв вышереченную напечатанную книжичищу, трепещущ поднес его величеству донесчи обстоятельно, что

оная книжичища самая богопротивная, богомерзская, токмо единому со автором и с безумным льстивым ее подносителем, переводчиком Брюсом, ко единому скорому угодна в струбе сожжению…»

Император, по каким-то соображениям, не наказал тогда Аврамова, но повелел напечатать книгу тиражом 1200 экз. в Московской типографии, что и было исполнено. Но читателей ее среди русских почти не было. […]

Не только сами научные достижения, навыки и умения Запада были «ввезены» в Россию, но и комплекс соответствующих «окружающих» науку мировоззренческих идей и настроений. Иначе и быть не могло. И сопротивление тому со стороны «принимающей культуры» было мощным. […]

Об остроте конфликта В.М. Живов [Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996.] писал: «Можно полагать, что именно в перестройке культуры Петр видел определенную гарантию устойчивости нового порядка. Новый порядок антагонистически противостоял старому. С позиции новой культуры традиционная культура расценивалась как невежество, варварство или даже „идолатство“ С позиций традиционной культуры новый порядок выступал как бесовский, как царство Антихриста, и это восприятие было, несомненно, хорошо известно творцам новой культуры. В этих условиях выбор между традиционной и новой культурой выступал как своего рода религиозное решение, связывающее человека на всю жизнь. Переход в новую культуру оказывался магическим обрядом отречения от традиционных духовных ценностей и принятия прямо противоположных им новых. Принятие петровских культурных новшеств имело характер вступления в новую веру и обязывало к положительной рецепции всего комплекса петровских преобразований — от культа самого Петра до переустройства государственного управления. Изначальный переход в „петровскую“ веру лежит в основе всей петербургской культуры…» Именно принятие «семиотических реформ», по мнению автора, было важнейшим ритуалом такого перехода, а само по себе принятие нового семиозиса было как бы магическим обрядом клятвоприношения, за исполнением которого внимательно наблюдали. «Понятно, что в этом контексте все сферы семиотического поведения получают первостепенную политическую и идеологическую значимость и сама сфера семиотизированного поведения существенно расширяется… Поведение двоится, противостояние делается принципом социальной организации, и в каждой сфере образуется оппозиция нового и старого, европейского и традиционного, секулярного и клерикального. Чем бы ни занимался человек, известный набор знаков сразу же определяет его поведение в рамках данной дихотомии — он либо враг петровского дела, либо его сторонник. Поскольку все значимо, нельзя ни скрыть свои склонности, ни укрыться от выбора, заняв нейтральную позицию. Повсюду идет испытание на лояльность, и область этого испытания постоянно растет, вбирая в себя даже то, что с нашей отстраненной точки зрения кажется не стоящей внимания мелочью». Быть может, именно по этой причине Петербургская академия как наиболее существенный и яркий момент нового семиозиса и была для Петра наиболее привлекательным, любимым его проектом. […]

Хотелось бы отметить еще один очень важный штрих в картине развития русской культуры Петровской и послепетровской эпох. XVIII век отмечен появлением в России специальной словарной работы.

Дело было не просто в обслуживании нужд переводчиков, хотя сначала ставились именно эти задачи («Лексикон» Я. Брюса, например). Создание в России Академии наук, появление ученых-исследователей привело и к появлению совершенно нового образца работы с лексикой живого русского языка. С одной стороны, естествознание дало русскому языку много новых терминов, а следовательно, и указало на новые реалии, что обогатило мировоззрение русского человека, его горизонты. Это сам по себе важный вклад академической деятельности в развитие русской культуры.

С другой стороны, создание словаря по образцу естественно-научной коллекции академиком Палласом — это вообще важный прецедент лесикографической работы нового типа. Вдохновительницей этого предприятия была, как известно, Екатерина II. […] Итак, появился первый словарь, созданный в образцах эмпирического, естественно-научного мышления. Замечено, что когда живой язык кодифицируется в словари, когда появляется его письменная фиксация, то развитие языка убыстряется многократно. Труд Палласа был подхвачен в дальнейшем деятельностью уже новой — Российской академией, особой задачей которой было быстрейшее развитие русского языка: «дабы российское слово вычищалось и процветало», говоря словами княгини Дашковой.

Подводя итог, можно сказать так:

Петр I предписал русскому народу Просвещение, но жизнь, по выражению Ю.М. Лотмана, сопротивлялась Регламенту в виде злоупотреблений, с одной стороны, в виде обычаев — с другой.

Действительно, сопротивления того и другого рода было достаточно. Однако самые важные, базовые условия для создания отечественной науки — так сказать, «закладные камни» — император Петр все-таки заложил своей пассионарной волей.

В рубрике «Открытое чтение» мы публикуем отрывки из книг в том виде, в котором их предоставляют издатели. Незначительные сокращения обозначены многоточием в квадратных скобках. Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.

Читайте нас в Facebook, VK, Twitter, Instagram, Telegram (@tandp_ru) и Яндекс.Дзен.