Для каждого периода времени, культурного отрезка, даже нации существуют свои запретные темы и слова. Табу расширяются, видоизменяются, откликаются на социальные перемены или, наоборот, оказываются крайне устойчивыми. Сегодня публикуем конспект лекции Максима Кронгауза и смотрим, как языковые табу порой говорят о культуре или об отдельном сообществе больше, чем открытые декларации.

IMAGE 47075 NOT FOUND

Максим Кронгауз

Доктор филологических наук, лингвист, профессор НИУ ВШЭ, РГГУ

Табу — это запреты совершенно разного рода, но я бы сказал, что в культуре и в языке абсолютных запретов почти нет. Да, некоторые слова иногда выпадают из языка: знаменитый пример — слово «медведь», которое заменило абсолютно табуированное старое название этого животного. Но, по сути, что именно мы табуируем в языке с точки зрения лингвистики? Первое — это табу на слова (например, обсценная лексика), какие-то корни или даже более тонкие табу на языковые единицы. Второе — это запрет на целые темы (например, смерть). Первые связаны с языком, с лексикой, со словарем, вторые — с коммуникацией, это то, о чем не принято разговаривать.

Есть ли еще какие-то типы табу? Да, например, этикетные табу на фразы, движения, жесты в отдельных сообществах. Это особая интересная тема, но сегодня я ее касаться не буду.

В контексте табу тематических моя профессиональная роль, в общем, небольшая — это скорее поле исследования для культурологов. Но лингвисту тематические табу тоже важны, потому что запрет на темы взаимодействует с запретом на слова. Возьмем, например, запрет на обсуждение темы секса, который сейчас существует в меньше степени, чем раньше, но все же есть. Связь очевидна: если нам запрещено говорить на эту тему, то и слов, чтобы поговорить о ней спокойно, не существует. Слова про секс есть, их много, но они все специально маркированы, они все не нейтральны.

Набор табуированных тем уникален для каждой культуры

Что еще это может быть? Как правило, центральное ядро — это темы секса, смерти и денег, еще — физические отправления и проявления, заработок, иногда — религия и политика, а также тема болезней.

Для запретов существуют разные причины: одни из них общекультурные (секс, смерть и деньги относятся именно сюда), другие связаны с простой вежливостью и сочувствием. Есть некоторые запреты, когда мы настраиваемся на собеседника и не говорим о том, что ему неприятно.

Если говорить о тематических полях, то табуируется все, что близко. Какие-то дальние вещи, которые человека как представителя общества или общества в целом не очень интересуют, не табуируются, ведь чем важнее тема, тем сложнее ее обсуждать.

В частности, смерть — это, с одной стороны, что-то очень близкое и важное, а с другой — что-то выше нас, независимее, сильнее. Табуируются и отправления человеческие — это грязь, мы не хотим об этом говорить, это что-то низкое. Секс же табуируется либо потому, что он близок и интимен, либо потому, что это нечто недостойное и греховное.

О формировании табу

Теперь немного о том, как в обществе происходят, с одной стороны, разрушения табу, а с другой стороны — создание новых. Тема чрезвычайно актуальная для нашего времени. Если брать не последние два года, а последние 20–30 лет, очень важным событием для нашего общества была перестройка, которая принципиально изменила наш социальный строй, нашу культуру. Если брать время после перестройки, то важными будут, конечно, 90-е годы, время, когда мы с удовольствием стали разрушать табу. А затем вдруг нулевые, даже конец нулевых: десятые годы оказались годами возникновения новых табу — возможно, даже более жестких, чем табу советского общества.

Что прежде всего разрушалось в табуированных областях в 90-е годы? Что было табуировано в советском обществе и вдруг перестало быть таковым или было ослаблено? Если мы говорим о темах, то в первую очередь тема репрессий и вновь тема секса. Все началось со знаменитой фразы, точнее мема, потому что фраза была искажена. «В Советском Союзе секса нет» — все над этим хохотали именно потому, что явление, конечно же, было, но только не в пространстве коммуникации. Говорить публично, говорить об этом за столом было не принято, поэтому фраза, которая кажется таким абсурдом, может некоторыми восприниматься как нечто, во что можно поверить (хотя я столь наивных людей еще не видел).

Как язык реагирует на такие запреты? В русском языке сложилась чрезвычайно любопытная ситуация. Довольно долго мы не могли говорить на интимные темы в нейтральном регистре. После перестройки как-то приспособились, но потом для этой темы просто не было слов. В итоге возникали огромные проблемы при переводе. В 90-е годы в страну хлынула литература, в том числе сексуального характера (я говорю не о специальной порнографической и эротической, а о вполне качественной литературе) — и, в частности, переводчики Генри Миллера жаловались на то, что его невозможно перевести. Почему? Слова в русском языке вроде бы есть, но нейтральных слов нет. Есть либо слова грубые, табуированные, брань, либо слова медицинские (хотя, надо сказать, в Советском Союзе свободный разговор с врачом о проблемах, связанных с сексом, тоже, по-видимому, был невозможен).

Дальше начали происходить разные процессы, в частности де- или растабуирование лексики, но поскольку речь изначально идет о тематическом табу, слова, которые появились, по-прежнему не принято употреблять в приличном обществе.

Низкой оказалась не только тема, но и автоматически все слова, связанные с ней

С другими темами дело обстоит немного иначе. Например, про деньги мы все-таки разговариваем и всегда разговаривали, правда, в случае денег есть канонические жанры разговора о них. Я назову два основных. Когда мы с удовольствием, много и подробно говорим о богатстве и бедности? В первую очередь когда жалуемся: мы очень любим жаловаться, что нам не хватает денег, что маленькие зарплаты, это свободный разговор о деньгах. Второй случай, наоборот, когда мы бахвалимся, показываем, какие у нас дорогие часы, с удовольствием рассказываем о том, сколько мы зарабатываем. Это по-прежнему отчасти табуированная тема, но чрезвычайно приятная для многих людей. На ней очень хорошо сыграл ныне один из главных журналистов-блогеров Юрий Дудь, который в первых передачах все время спрашивал о том, сколько герой зарабатывает, какие у него гонорары, и эти суммы денег, щелкая, появлялись на экране. Это было разрушение табу — уже не очень строгого, но тем не менее, — и собеседники говорили об этом иногда стыдливо, иногда преуменьшая свои заработки, а иногда с удовольствием показывали, насколько они успешны в финансовом отношении.

Так вот, жаловаться и хвалиться вроде бы можно, но просто подойти к человеку и спросить: «Сколько ты зарабатываешь?» — как-то по-прежнему не очень прилично. В частности, это табу подкрепляют корпорации, где запрещено спрашивать об уровне заработной платы. Но это логически понятно, потому что люди сразу начинают ссориться, завидовать, спрашивать, почему кто-то зарабатывает больше. В некоторых компаниях это табу просто формулируется в явном виде и тот, кто его нарушает, имеет неприятности. Об этом, например, с удовольствием рассказывает Артемий Лебедев. В его дизайнерском бюро категорически запрещено сообщать свою зарплату, нельзя этого делать, ни жалуясь, ни хвалясь.

Влияние культуры на язык

Культурные табу не просто бывают разные, они по-разному влияют на язык. Что произошло со словами о богатстве, бедности? Есть они у нас? Конечно, есть. Никаких запретов, подобных словам о сексе, никакого подавления и выдавливания их в низ языка, в грубую, бранную лексику, нет. Другое дело, что всегда было (и в пословицах это очень видно) очень разное отношение к деньгам, к богатству, к бедности. Оно всегда амбивалентно, то есть не хорошее, не плохое или и хорошее, и плохое. Помимо поговорок и рассуждений на эту тему, есть и замечательные примеры того, как язык показывает изменения в восприятии денег.

Например, что означает русское слово «двушка»? Верно, это квартира с двумя комнатами. Но те, кто постарше и не стесняется этого (потому что старость тоже отчасти табуирована), помнят главное значение слова «двушка» в 70-х и отчасти в 80-х годах: конечно, монета. Более того, это касается не только слова «двушка», но и слова «трешка» — только это не монетка, а три рубля. Эти слова, связанные с числом, на самом деле показывают нам, что в нашей русской культуре важно в моменте. В советское время были чрезвычайно важны монеты, ведь что мы считали? Копейки и рубли мы считали, поэтому эти слова приобретали соответствующие устойчивые значения.

Но у этих монет или купюр были еще и значения социальные. Почему двушка так важна была в Советском Союзе? Потому, что это очень отчасти романтическая, отчасти трагическая вещь. Мы звонили по телефону-автомату, который оплачивался такими монетками. И если вы поищете, скажем, в книгах того времени это слово или посмотрите фильмы, где возникает слово «двушка», то оно всегда романтизировано, оно связано со звонком любимой или любимому. Ему или ей нужно срочно позвонить, они бегают и просят у прохожих двушки. «Нет ли у вас двушки?» — это один из важнейших культурных, бытовых вопросов того времени.

А значение трешки (трех рублей) огромно для длительного периода времени в контексте цены водки. Как и некоторые стандартные суммы, которые, например, одалживали. Десять рублей — это много, чтобы одолжить, а рубль — мало. Поэтому одалживали либо трешку, либо пять рублей, и эти суммы сохранились.

Сегодня гораздо важнее комнаты или квартиры с соответствующими комнатами, поэтому появились новые значения. Даже «однушка» появилась, которой в русском языке никогда не было. Точнее, была, но в другом значении — это единственный ребенок в семье.

Табуированная лексика

Прежде всего это брань. Она табуирована, однако внутри поля брани есть огромное количество маленьких полей с разной степенью табуированности. Слово «дурак» в некотором смысле тоже брань, но оно не очень табуировано. Конечно, мы иногда говорим детям: «Не надо произносить слово „дурак“», — но это очень слабое табу, и неудивительно, что дети его постоянно нарушают.

Самое сильное табу в нашей культуре — это, конечно, набор матерных слов. Очень небольшой и очень интересный с точки зрения лингвистики. Когда я говорю «интересный», это не значит, что я ратую за употребление матерных слов, я говорю о них как об интересном явлении, феномене.

Почему? Во-первых, интересен запрет сам по себе, потому что это запрет не смыслов, а запрет скорее фонетический. Запрещено произносить некие звуки, которые действительно связаны с определенными корнями, с тем самым телесным низом, с сексом. Но запрещено произносить их в совсем других значениях. С точки зрения лингвистики мы говорим не о запрете отдельных слов, а о запрете ряда корней и звуков, звучании и написании. Именно поэтому в интернете есть специальные способы писать какое-нибудь матерное слово: оно забивается значками в определенных частях, там, где оно табуировано. На радио и телевидении эту функцию выполняет запикивание какими-то звуками.

Что еще интересно в этом запрете? Во-первых, он очень причудливый в том смысле, что это не абсолютный запрет, но запрет в определенных ситуациях, с определенными людьми. И надо сказать, что, если мы возьмем ситуацию до 90-х годов, даже до перестройки, и сегодняшнюю, то они очень разные. В советское время был, например, полный запрет на произнесение матерных слов в публичном пространстве, но почти полное его отсутствие в устной речи в поздней советской деревне. Там эти слова, наоборот, регулярно встречались в речи, практически каждое второе-третье слово, как некие лексические прокладки. Некоторые даже говорят о междометной функции мата.

Дальше в 90-е годы начался интенсивнейший процесс разрушения этого табу. Выпускались газеты, наполненные этими словами сознательно. Была, например, такая газета «Мать», которую выпустил Дмитрий Быков и его коллега, журналист Никонов. Появились спектакли и фильмы, где произнесение таких слов производило очень сильное художественное впечатление. Когда поставили спектакль по пьесе Сигарева «Пластилин», это был культурный шок, но и сильнейшее культурное явление.

Сознательное разрушение табу в общественном публичном пространстве в 90-х производилось прежде всего интеллигенцией

В результате сегодняшняя ситуация совершенно необычная. После некоторых поправок в закон «О языке» вроде бы в публичном пространстве мат запрещен, но это уже не отсутствие его, как было в советское время, а специальное, как я уже сказал, запикивание этих слов.

Интересно и то, что изменился сам состав матерных слов. Если бы советского человека спросили о наборе корней, которые табуированы, он был бы существенно больше, чем в том запрете для СМИ, который был недавно сформулирован как постановление Роскомнадзора. В нем всего четыре корня.

Табу нового времени

Интересно, что с разрушением табуированных слов мы одновременно получили и новые табу. Пока очень неустойчивые, вызывающие конфликты, но тем не менее уже почти десять лет как в русский язык с большим опозданием пришло такое явление, как политкорректность. И она, конечно же, формирует новые запреты, причем очень сильные.

Отчасти это табу, если так можно сказать, не прожитые, не пережитые нашей культурой. Они просто взяты из другой культуры и использованы, но с некоторыми поправками для русской культуры и русского языка. Возможно, поэтому они вызывают такие споры и неприятие общества. Тем не менее политкорректность существует, это чрезвычайно важное мировое явление. И это попытка запретить в языке слова, связанные с разными видами дискриминации меньшинств. Прежде всего речь идет о расах, национальностях, сексуальной ориентации и гендере. Но это явление шире. Например, очень важная тема — политкорректность в связи с болезнями, в связи с инвалидностью, и это действительно самая назревшая и самая актуальная вещь, которая активно обсуждается в инвалидном сообществе, врачами.

Например, как называть детей с определенными особенностями развития? Возьмем слово «дебил», которое первоначально использовалось как диагноз, но со временем, как многие слова, приобрело резко отрицательную оценку, стало фактически бранным. Совершенно невозможно это бранное слово, второе значение которого известнее, чем первое, использовать теперь в первом смысле как диагноз. Это обидно, и обида взялась из-за отношения общества к людям с болезнью, с этой инвалидностью. Да и само слово «инвалид», конечно, не бранное, но и оно впитало в себя некую негативность, которая в принципе была у общества по отношению к людям с инвалидностью.

Чтобы показать, как даже вполне нейтральные слова впитывают то или иное отношение, приведу небольшой пример, который связан с культурой (не очень справедливой, а иногда совсем несправедливой). Возьмем два русских слова, которые очень близки по значению. Слово «европеец» — абсолютно нейтральное слово. Более того, когда мы говорим: «Он настоящий европеец», — это всегда положительная оценка. Кто такой европеец? Просто житель Европы, совершенно нейтральная вещь. Но если мы возьмем русское слово «азиат», то в нем присутствует некоторая негативность. Откуда она взялась? Из традиции не очень хорошего (я бы даже сказал, что плохого) отношения к Азии и ее жителям. Иначе говоря, если на Европу мы смотрим немного вверх, то на Азию мы смотрим немного вниз. Несправедливо, но слова эту несправедливость впитывают и фиксируют.

Происходит подобное не только с русским языком, и политкорректность — это борьба с такого рода негативной информацией, которую несут слова.

Например, в немецком языке запретили слово Zigeuner, то есть обозначение национальности «цыгане». Кажется, что это глупость, нелепость, но ведь слово «цыган» и у нас тоже впитало в себя негативную ауру, а именно наше, немецкое или российское, отношение к цыганам. Конечно, это нехорошо, но важный вопрос совсем другой: можем ли мы с помощью языка изменить отношение?

Будучи президентом, Дмитрий Медведев предложил заменить слово «милиция» на слово «полиция», по-видимому, с тем чтобы изменить отношение к милиции. Изменилось ли оно? Это каждый решает для себя, но в принципе надо понять, что если социальное отношение, само восприятие обществом не меняется, то все негативные коннотации, негативная аура переходят на новое слово, на, так сказать, „хорошее“ слово.

И в этом смысле, если в обществе не произошло изменения отношения к людям с определенной болезнью, к людям с инвалидностью, людям определенной сексуальной ориентации или профессии, новое слово наследует ровно ту же негативность, которая была у старого слова.

Использовать язык как инструмент изменения отношения невозможно, его можно использовать только как закрепление реального изменения отношения в обществе к названному меньшинству

Если отношение опережает замену слова, слово имеет шансы прижиться. Если изменения в языке опережают изменения социальные или культурные, то шансов прижиться у слова почти нет. Или худший вариант — оно просто повторит судьбу того слова, которое заменяет.

Приведу самый нейтральный пример. Моя коллега Наталья показала смену названий того, что сейчас мы называем туалетом. Если раньше это был «нужник», «отхожее место», то потом слово сменилось на «уборную», которая затем тоже была вытеснена, и сейчас все в основном используют слово «туалет». Отказ от старого слова в пользу более благозвучного, не имеющего отрицательных связей (вместо «нужник» — «уборная»), приводит к тому, что через некоторое время, иногда долгое время, новое слово тоже становится не очень приличным и вновь вытесняется новым, сменяясь на более приличное.

Завершая, хочу сказать, что мы действительно попали в чрезвычайно интересную ситуацию. 30 лет, которые мы прожили после перестройки, — это довольно короткий срок и для языка, и для культуры. Но за это время мы попали в ситуацию, с одной стороны, растабуирования советских запретов (как тематических, так и словесных), а с другой — почти сразу попали в ситуацию новых запретов.

Скажем, в Европе или в Америке растабуирование шло дольше, на это фактически ушел весь XX век. Яркий пример — слово fuck, которое раньше было абсолютно запрещено в публичном пространстве, а теперь в замечательном сериале «Прослушка» есть пятиминутная сцена, где двое полицейских разговаривают, используя только это слово. И у них получается вполне содержательный разговор, они осматривают место преступления и приходят к каким-то важным выводам. То есть английский язык прошел этот путь до конца, но он затратил гораздо больше времени. У нас же все уложилось в несколько десятилетий, два или три, и мы, только-только научившись или рискнув заговорить о сексе, уже сегодня вынуждены испытывать влияние новых табу. Сегодня уже странно говорить о гендере, о мужчинах и женщинах уже говорить не очень прилично.

Мы оказались в центре, где есть два полюса, и это очень ощутимо по огромному количеству скандалов и даже судебных дел. Мы находимся между полюсами, где с одной стороны — свобода слова в очень широком смысле, не политическом, а с другой стороны — если хотите, новая обидчивость, связанная и с политкорректностью, и с фундаментальными религиозными процессами, которые отчасти объединились. И эта обидчивость и свобода слова находятся на двух чашах весов: в одно и то же время мы фактически столкнулись и с тем, и с другим и теперь не очень понимаем, что выбрать. На этом я закончу. Спасибо.