После вынужденной паузы свои двери для посетителей в июле открыли не только рестораны, но и музеи. Начало нового сезона в Новой Третьяковке было положено открытием выставки «НЕНАВСЕГДА. 1968–1985» — второй части большого проекта, который приоткрывает завесу тайны над жизнями людей уже ушедших, но все еще близких эпох. T&P поговорили с одним из кураторов выставки, чтобы узнать, каким был человек эпохи застоя и почему художники 1970-х годов боялись вечности.
Кирилл Светляков
Куратор выставочных проектов Третьяковской галереи
— Нынешняя выставка — часть большого выставочного проекта, посвященного послевоенному советскому искусству. Расскажите о концепции проекта чуть подробнее.
— Действительно, выставка «НЕНАВСЕГДА» задумана как вторая часть трилогии выставок, посвященных позднесоветскому послевоенному искусству. Первая эпоха — это оттепель, далее идет застой, и закроет трилогию выставка о периоде перестройки. У большинства людей послевоенное искусство ни с чем не ассоциируется вообще, у некоторых даже есть мнение, что его как будто бы и не существовало: у одних оно закончилось «Черным квадратом», у других — соцреализмом. Мы, кураторская группа, куда я вхожу вместе с Юлией Воротынцевой и Анастасией Курляндцевой, хотим показать, что это не так.
При подготовке выставки про оттепель нас в первую очередь интересовала попытка людей той эпохи сформировать общность и создать современный стиль на основе модернизма: оттепель, в
Другое дело, что в начале 1970-х он уже не был актуален и тяжело воспринимался зрителями, потому что они видели в нем какую-то уставшую, застывшую форму, с которой себя не ассоциировали. Поэтому, в отличие от оттепели, в случае эпохи застоя нас больше интересовала психология человека, его интересы, его жизнь и прежде всего феномен двойной жизни.
— Что вы имеете в виду?
— В застое больше интересных психологических феноменов, и один из них — двойная жизнь, с четким разделением на приватную и публичную сферы. В приватной жизни люди зачастую склонялись к эскапизму. Кто-то скажет, что им мешал Советский Союз, но на самом деле не сильно. Все-таки застойный период — это период общественного договора между властью и народом. Он был достигнут, он какое-то время держался, и продуктом этого консенсуса стала расширяющаяся сфера досуга советского человека. В 1968 году ввели второй выходной день, короткую пятницу, и люди искали разные способы заполнить свободное время.
— Есть ли у человека эпохи застоя какие-то характерные черты?
— Безусловно. Я человека застоя воспринимаю как нашего уже далекого предка, хотя это поколение живо и активно, сейчас именно эти люди находятся у власти. Они, конечно, перестроились, но их взгляды все равно происходят от той эпохи и прежде всего выражаются в стремлении жить в веках. Они мыслят категорией вечности и боятся забвения.
Откуда вообще берется эта вечность? Как раз от ощущения застоя, от впечатления, что время резиновое, может тянуться бесконечно. Застойный человек столкнулся с феноменом уже не модернистского линейного и прогрессивного времени, а со временем, которое не течет, как река, лишь в одну сторону. Оно может течь в разные стороны, менять русло. Кстати, в большинстве своем советский человек воспринял эту уже постмодернистскую ситуацию как симптом гибели Советского Союза, и это очень интересно. Люди просто привыкли к прогрессу, успеху, движению вперед. Как только произошло замедление, они не поняли, что произошло, и начали стремиться к разрушению, чтобы на руинах снова начать строить, бодро шагать и смотреть вперед.
— Расскажите немного о текущей выставке. Она состоит из нескольких разделов — что могут увидеть посетители в каждом из них?
— В первую очередь они увидят отражение психологических аспектов эпохи, каждый из которых представлен в своей части выставки. Она начинается с раздела «Ритуал и власть» — это такое фасадное искусство, монументальное, претендующее на вечность. В первую очередь это мозаики, например Нади Леже, весьма увлекательные. Есть большая картина с Брежневым Юрия Королева, одного из бывших директоров Третьяковской галереи, который также был монументалистом. Есть там и монументальные рельефы, чем-то напоминающие фризы Парфенона, на которых, в отличие от соцреализма, где было много работы, люди больше не работают — теперь они величаво выступают. Такое шествие отражает ритуализацию общественной жизни вообще.
Продолжением этого раздела является тема холодной войны, которую Советский Союз в итоге проиграл и даже не заметил: после травмы и шока Второй мировой холодная война таковой вообще не казалась. Но при этом люди жили в состоянии неопределенности — как будто нет войны, но нет и мира, СМИ вещают о напряженности, а она не чувствуется. Эта ситуация также способствует раздвоению сознания, но не только.
Почему человек застоя распадается надвое, как шизофреник? Потому что он уже обосновался в отдельной квартире, где у него есть телевизор, через который он воспринимает реальность
Изнанкой этого искусства становится следующий раздел выставки, который связан с соц-артом — искусством, которое уже использует язык политической пропаганды. Эпоха постмодернистского художественного мышления в СССР начинается с Комара и Меламида, в официальном искусстве постмодерн проявился в эклектике. Это и цитатность, и столкновение разных языков или элементов разного языка, эклектика становится господствующим стилем.
В продолжение идет раздел религиозной мистики, которая для многих транслировалась через Тарковского и его последователей, поэтому на выставке есть фрагменты его фильмов — «Зеркала» и «Соляриса». Мистиками в 70-е становятся и
Следующий раздел — деревня и сопряженная с ней тема детства, в них завязан целый узел проблем. Долгое время люди стеснялись своего деревенского прошлого: деревню полюбили после того, как оторвались от нее. Во время застоя индустриальный Советский Союз поглощает деревню, и в результате, когда из нее уезжают крестьяне, на их место приезжают художники и писатели, рефлексируют и тоскуют. Именно там они ищут свою идентичность, причем уже придуманную. Тогда это называлось «возвращение к корням», но трудно вернуться к тому, чего уже нет, — скорее речь идет о, наоборот, отращивании этого корня, причем где-то у себя на лбу. К теме деревни активно обращались все художники как официального, так и неофициального искусства, в том числе потому, что деревня — это еще и способ эскапизма, и встреча с детством.
Фотограф: Юлия Захарова
Тема детства — очень важная для застоя, а для оттепели нет, потому что ее герои — молодые юноши и девушки, которые к 1970-м уже взрослеют и создают культ детства, юности, первой любви, которая воспринимается как лучшее, что вообще случилось в жизни. Мы на выставке представляем эту тему через кинематограф, молодежное кино, плакаты из Ленинской библиотеки.
Сам же культ детства связан с невинностью. Памятник детству — это фильм «Мэри Поппинс, до свидания!», где взрослые люди катаются на карусели. Есть этот образ и в живописи, например в картине «Карусель» Натальи Нестеровой. Фильм «Сказка сказок» Юрия Норштейна целиком сделан на основе воспоминаний детства.
Следующий раздел — это «Сообщества». В эпоху застоя советское общество распадается на малые группы: официальные художники этого времени пишут своих друзей, как они занимаются интеллектуальным трудом. Герои соцреализма работали, оттепельные герои сурового стиля лежали после долгого, напряженного, упорного труда. В застое главной становится тема человека, который занимается досугом, например читает книги или слушает музыку (сейчас стремление показать свой досуг реализуется через социальные сети).
В другом зале этого же раздела у нас представлены альтернативные неофициальные сообщества — люди, для которых досуг становится работой и формой производства искусства, это эпоха квартирников — мы частично реконструируем некоторые из квартирных выставок.
Дальше идет раздел историзма, бегства в историю, которое происходит потому, что люди живут в расширенном времени. Я очень люблю этот раздел; думаю, зрители тоже его полюбят, потому что они сразу угадают, где Брейгель, где Рафаэль, где английские портреты.
Человек эпохи застоя любил рядиться в исторические одежды, любовался собой через призму истории
На массовом уровне это были сплошные мушкетеры и миледи, именно сюда уходят корнями все эти высокопарные обращения — «сударь», «мадам» и так далее. Этот социальный феномен я называю советской массовой аристократизацией. Люди хотели быть интересными, чего современный человек совсем не хочет: он уже знает, что он неинтересный, и особо не переживает по этому поводу. А тогда каждый придумывал себе интерес, потому что нельзя быть неинтересным, через это каждый возвышался. Представьте, что работа Николая Ерышева «Колхозный рынок» написана как подражание «Афинской школе» Рафаэля. Или, например, работа Юрия Ракши, который изображает строителей БАМа как участников Тайной вечери.
Следующий раздел связан с эскапизмом, и он очень длинный, разворачивается как драматическое действо. Начинается с нарциссизма, самолюбования, — там много автопортретов, люди уже никуда не смотрят, они смотрят на себя. Далее происходит удвоение через отражение в зеркале или в другом человеке. Вообще, двухфигурных композиций с двойниками в эпоху застоя огромное количество. А эгомания приводит к тому, что человек раздваивается, растраивается и исчезает, тема нарциссизма заканчивается темой пустоты, бегства в пустоту и репрезентацией отсутствия.
Появляется тема пустых интерьеров, выключенных телевизоров, шкафов. Вообще, люди мыслят шкафообразно. Шкаф — это такой формообразующий феномен, поэтому все гоняются за «стенками», чтобы наполнить их своим богатством и выстроить алтарь из фарфора, книг, обязательно телевизора… И застыть перед ним. Важно, что в это время отдых становится пассивным, человек застывает в интерьере, как будто растворяется в своем шкафу.
Я думаю, что все это будет интересно зрителю разных возрастов именно с психологической точки зрения, потому что многие аспекты застоя отзываются в современности, какие-то кажутся сейчас странными. Но тем не менее это люди очень близкие, наши родители, кому-то уже дедушки и бабушки. Они рядом, но они другие — люди другой цивилизации, которые влияют на нас сейчас.
— Кто, на ваш взгляд, главный потребитель этой выставки?
— Мне кажется, что это будут люди либо очень пожилые, либо очень молодые. А вот что касается современников застоя, они придут и скажут, что все было не так, и не захотят узнать себя в этом зеркале.
— Думаете, они уйдут в отрицание?
— Они скажут: «Ну нет, это фантазия». Но это такая выставка, которая формирует представление, поэтому она будет интересна всем. Допустим, у человека не было никаких представлений о застое вообще, и тут у него появляется целая линейка образов, медиа и разных художественных жанров. Думаю, многие что-то там для себя найдут.
— От чего вам пришлось отказаться в процессе подготовки выставки?
— Коронавирус, конечно, внес свои коррективы: не приедут работы из-за границы, а это был серьезный блок работ.
— И что там должно было быть?
— Работы Эрика Булатова из Центра Помпиду и коллекции Музея Майоля. Картины Булатова 1970-х найти в России очень проблематично, как проблематично найти более-менее раннего Кабакова: отдельные его работы все-таки будут, но некоторые важные произведения хранятся в зарубежных собраниях.
— У вас, может быть, есть какой-то лично любимый объект этой выставки?
— Знаете, есть интереснейший триптих Николая Белянова под названием «Киоск», где художник изобразил себя трижды — в образах покупателей и продавца.
Или, например, картина художника Бориса Тальберга «Тет-а-тет», где он разговаривает сам с собой, но голым. Причем голый двойник пьет водку, а одетый — чай, и все это разыграно в стилистике известной картины «Сатир в гостях у крестьянина» Якоба Йорданса. Художник как будто бы разговаривает со своим Оно, выпускает своего Хайда и начинает с ним общаться.
— Мне кажется, что наши зрители и даже некоторые художники боятся себе признаться, что они воспринимают современное искусство высокомерно.
— У художников той эпохи есть амбиции быть классиком, быть книгой, альбомом по искусству, который как раз будет «жить в веках». Поэтому подражать Уорхолу преходящее, надо метить выше, на того, кто живет как художник дольше, — вот Рафаэлю уже 5 веков, он подходит. Это, конечно, определенный самообман: вечность художников 1970-х очень пугала.
— То есть они хотят остаться в вечности, но боятся ее?
— Да, очень. Это страх перед забвением. Я изучаю сейчас его природу и не понимаю его до конца. У меня есть простая, с одной стороны, версия, откуда он взялся: просто советских людей с детства пугали ответственностью перед будущим. «А сегодня что для завтра сделал ты?» — помните? Что ты оставишь? Что будет после тебя? Культ классиков подавлял, и в результате человек подспудно чувствовал свою ущербность из-за того, что он не Микеланджело. И это было почти неизлечимо — только снобизмом, юмором, чем, например, занимались Комар и Меламид.
Культурные страхи человека 70-х грызли очень сильно. В этой эпохе много психологии и много неврозов, искусство отчасти депрессивно, но оно затягивает.
— Благодаря чему это происходит?
— Просто оно таинственно, оно интригует, интересничает. При этом момент, связанный с эгоизмом и нарциссизмом, забирает у зрителя часть энергии — это своего рода вампиризм.
Общий психотип художника 70-х заключается в этом страхе вечности, одном на всех. Кто-то прыгает в пустоту, кто-то начинает ею любоваться — это разница, а общее в том, что с пустотой сталкиваются все, у всех раздвоенное сознание, через которое транслируются определенные состояния того времени.
В перестройку, кстати, люди снова выходят на улицу и хотят проявиться через действие. Кто-то так в телевизоре и растворился, а
— Возможно, есть какой-то совет для читателей, которые решат посетить выставку?
— Я бы посоветовал посмотреть на YouTube любую телевизионную программу 1970-х годов. Просто чтобы почувствовать время, понять ритм. Мне кажется, что современные передачи — это сумасшедший дом, где все орут, визжат, все очень быстро. Там же все было величаво, долго, очень последовательно. Никто никуда не спешит вообще. Думаю, что, если для сравнения включить и посмотреть после современную передачу, возникнет ощущение, что либо там были слишком медленные люди, либо здесь все сплошные безумцы.
— Но при этом мы понимаем, что основные зрители сегодняшнего телевидения — это как раз люди застоя.
— Да, они привыкли смотреть телевизор и, конечно, ускорились. Но как смотрели, так и смотрят: я сам видел это, они застыли у телевизора. Выглядит жутко, многих застой просто заморозил, приковал к телевизору. А сейчас все прикованы к гаджетам и любуются собой в социальных сетях.
«НЕНАВСЕГДА. 1968–1985» — это масштабная выставка-исследование, которая задумана как вторая часть трилогии, посвященной послевоенному советскому искусству и включающей в себя выставки о трех исторических периодах — оттепели, застое и перестройке. Впервые советское искусство конца 1960-х — середины 1980-х годов рассматривается в контексте мировой проблематики постмодернизма. Выставка открыта с 7 июля по 11 октября 2020 года, в ее составе около 450 экспонатов: живопись, скульптура, графика, объект, мозаика, плакат, а также фрагменты фильмов, документация перформансов, архивные материалы из 34 российских музейных и частных собраний. Купить билет на выставку можно по ссылке.
Комментарии
Комментировать