Редкие номера «Синего дивана»: Валерий Подорога, тоска по социализму, мертвое тело Христа и натюрморт

Проект «Под взглядом теории» продолжает публиковать отрывки из редких номеров журнала «Синий диван», которые практически невозможно найти в продаже. Сегодня — девятый номер, посвященный юбилею и работам российского философа Валерия Алескандровича Подороги. Олег Аронсон о предпоследнем метафизике, Джонатан Флэтли и революционная тоска, Владимир Миронов, Ницше и сознание, Оксана Тимофеева о заповедной философии и тексты Валерия Подороги: «Мертвое тело Христа» и «Что такое nature morte?».

Вещь получает в культуре значение крупного плана. Вещь не просто имеет лицо, она вся и есть олицетворенное качество. Все богатство презентаций вещи в современных масс-медиа так или иначе определяется борьбой за крупный план. А что это значит? Вещь в своей визуальной доступности должна транслировать информацию потребителю так, как если бы отражающий экран был ее полным олицетворением: желание близости, согласие во взгляде, которым обменивается вещь с потребителем. Вещь наделяется физиогномической выразительностью. Достаточно внимательно присмотреться к иконографически высокозначимому образу яслей Христовых у ван дер Гуса и позволить взгляду скользнуть вниз к углу картины, как прямо перед вами окажется ваза с удивительно тонко выписанным цветком, еще какие-то малые вещи, и все это покоится в собственной пространственной рамке, независимой от центрального сюжета. Этот удивительный переход, что удерживает в одном жанровом единстве портрет-пейзаж-натюрморт, как раз и определяется линией индивидуации, которая проходит в двух направлениях: от олицетворенной вещи к группе предметов, имеющих смысл и общий порядок, и далее к тому бесконечному разлету вещественных свойств в световые горизонты, атмо-сферы, в едва заметные движения стоячего воздуха, вихри и ураганы, пыльные бури и бушующие морские валы, сверкающие молнии… и обратно — к вещи, к тому, из чего она составлена, к накоплению и нагромождению.

Для пейзажа (ландшафта) естественна передача световой природы мира, и природа эта — не живая и не мертвая, а свет — просто взгляд, каким мы видим мир, простирающийся вокруг нас и делающий избранную точку наблюдения относительной, не главной. Напротив, то, что мы наблюдаем при конституировании феномена мертвой природы, ослабляет действие света, и взгляд уже не столько видит, сколько рассматривает, а потому способен хорошо воспринимать только то, что подвергает аналитическому разбору, разлагает, но не синтезирует. Если присмотреться к праздничной картинке мертвой природы, мы не сможем со всей уверенностью сказать, что она мертвая… Но она и не живая. Итак, не мертвая и не живая? Можно определить это переходное состояние как неживое (то есть не как живое или мертвое, а как что-то промежуточное). Мы замечательно чувствуем эту промежуточность образа. Везде следы уходящего времени, жизненная энергия покидает — не быстро, а достаточно медленно и на наших глазах — все эти образы, еще мгновение назад живые. Мы заброшены в зарождающийся момент будущего апофеоза смерти. Ни одна из вещей не обладает собственным «биографическим» временем и той средой, в которой она имела место и полезную функцию.

Валерий Подорога не просто анализирует тексты писателей и философов. И не «использует» их, чтобы высказать какие-то свои идеи. Поначалу даже трудно понять, что это за работа, что за тип интеллектуального усилия. Подорога, прежде всего, читает тексты. Читает их на предмет выявления той мысли, которой отказано в принадлежности именно этому автору. Отказано историей: историей философии, историей литературы, филологией и прочими дисциплинами, которые «знают» истину факта. Поэтому правильней было бы сказать, что Подорога читает не тексты Ницше или Гоголя, а текст-Ницше и текст-Гоголь. У последних, в отличие от первых, нет авторства. Итак, текст-Ницше — это то, что написано Ницше, но так и не стало его текстом. Это то «выражение» письма, смысл которому так и не придан, но которое при этом сохраняется как элемент чтения текста. Слово «элемент» позже станет одним из ключевых в разрабатываемой Подорогой концепции мимесиса. Элемент — своеобразная атомарная единица выражения, где сходятся письмо и чтение. Это точка микрособытийности, обещающая иной смысл текста, нежели тот, который мы себе уже присвоили. Фактически перед нами достаточно изощренный вариант феноменологической редукции, приостанавливающей процедуры отождествления и означивания. Текст, распадаясь на элементы, стихии, потоки, оказывается словно беззаконным. Но это только на первый взгляд, поскольку аналитика чтения, которая здесь проводится, предполагает, помимо выявления элементной структуры текста, его собирание заново в произведение.

Подорога переворачивает с ног на голову знаменитую бартовскую оппозицию текста и произведения. Для него произведение принципиально открыто, находится в режиме нескончаемого становления в акте чтения, в то время как текст является всего лишь условием возможности читать, видеть, понимать.

В «Метафизике ландшафта» он пытается показать, что сама философская мысль есть произведение, что она обитает в определенной среде, она — элемент этой среды. Но не надо думать, что, попав в Энгадин, мы становимся немного Ницше, а в Шварцвальде — немного Хайдеггерами. Энгадин и Шварцвальд — ландшафты, в которых собирается произведение-Ницше и произведение-Хайдеггер. И собрать эти произведения из разрозненных текстовых элементов становится той задачей, которую пытается решать Подорога.

Слышим, буквально по дрожи собственной кожи ощущаем близость этого ужасного существа. Отвратительный образ ядовитого насекомого, «гадины», похожей на скорпиона: «блеск коричневой скорлупы», «трескучий шелест», «движение ядовитых игл», «вибрация хвоста», «необычная быстрота» — все это психомиметические пунктумы, порождающие чувство отвращения, подлинного ужаса перед прикосновением (не столько даже боязнь прямой атаки). Умение исчезать/появляться: жертва ужаса не видит, куда скрывается животное, ведь оно способно занять любое место в сновидном пространстве. Это особого рода движение, которым обладают нечистые существа, и оно не соответствует никакой природной стихии: эти существа ползают, но не летают, они могут плавать, но не быть рыбами, летать, но не быть птицами и так далее, — движение промежуточное, лишенное определенности вида. Вот почему существа такого рода вызывают ужас, который смешивается с чувством омерзения и отвращения.

Комнатное чудовище — актуализация страха. Дневной образ проясняется ночным (явь — сном). Сновидный тарантул — открытая форма страха, днем она может получить выход в виде беспокойства и тревоги и в более сильных переживаниях, но сам образ сокрыт, затушеван в других оболочках повседневного (риторических, образных, символических). Причудливый состав единого чувства: отвращение/гадливость, страх перед укусом, анонимность и тайна, насилие и эротика.

Вот так мог бы выглядеть этот тарантул (с одной поправкой: по описаниям Достоевского этот «зверь» все-таки ближе не к пауку-тарантулу, а к обычному «большому» скорпиону, что-то среднее между индийским скорпионом, с более темной окраской и наиболее опасным для человека, Ptalamnaeus fulvipes, и карпатским, Euscorpius carpathicus): Достоевский забирается на стул, чтобы рассмотреть картину поближе, почти коснуться… Как будто хотел что-то разглядеть, в чем сомневался и чему еще не верил. В романе «Идиот» мы найдем подробнейшее описание трупа мертвого Христа. А это значит, той могущественной силы, силы Природы, которую превозмочь не может даже Иисус Христос, самое совершенное существо. И эта сила распада — демоническая: смотреть на Христа, но видеть за Его образом огромного тарантула, «темное и немое существо», вызывающее одну реакцию — ужаса и отвращения.

А я смотрю: чего я тоскую?

Это я по социализму скучал.

Самозваный крестьянин Достоевский, «Чевенгур»

Социализм как антидепрессант: именно так он представлен в «Чевенгуре» (1927), романе Андрея Платонова о жизни крестьянина в русской степи в пред- и пореволюционные годы. Даже если представление о социализме как микстуре от депрессии в сегодняшнем антидепрессантном контексте победившего капитализма в лучшем случае противоречит очевидности, у читателя «Чевенгура» высказывание самозваного «Достоевского» где-то посередине романа о том, что он скучал по социализму, не вызывает, тем не менее, удивления. Не удивляет оно, прежде всего, потому, что утрата, смерть и острая нужда являются основными фактами существования людей, населяющих и мир романа Платонова, и историческую реальность, в которой он жил. Действительно, читатель «Чевенгура» может быть несколько озадачен тем множеством смертей, которыми полны уже самые первые страницы романа: бобыль случайно отравляется съеденной от голодного отчаяния ящерицей, несколько детей умирает от голода, другим дают «настойку», чтобы смерть избавила их от голодных мук, а рыбак топится в озере, желая «пожить в смерти и вернуться», дабы узнать, на что она похожа.Сирота, сын этого рыбака Саша Дванов становится главным героем романа, и отчасти благодаря Дванову можно предположить, что сиротство образует парадигму человеческого (или, по крайней мере, русского) состояния и в более широком плане.

В этом мире поддерживать интерес к жизни оказывается задачей, а не чем-то «естественным». Короче говоря, вездесущность смерти и страдания и постоянная угроза тоски и отчаяния — вот основные факты, с которыми каждый человек должен справляться тем или иным способом и на которые, следовательно, любая идеология или общественный строй должны давать ответ.

Но решала эти проблемы не просто какая-то идеология или общественный строй — это был советский социализм, и роман Платонова в трогательных подробностях показывает нам то, как в различных формах использовались социалистическая идея и социалистический дискурс в годы после Октябрьской революции. Вообще говоря, формы эти своеобычны и доморощенны, но все они разделяют — в дополнение к тоске и трауру — мощную заинтересованность в своеобразном сообществе, основанном на дружбе, причем такой, которая зависит от и преобразовывает чувство сопереживаемой тоски. Возьмем один из многих эпизодов, в котором выразительно скорбный Копенкин, посвятивший свои поиски коммунизма памяти Розы Люксембург и лелеющий надежду на то, что при коммунизме Розу смогут воскресить, размышляет о своей дружбе с Сашей Двановым: «Даже в открытом поле, где не могло быть организованности, и то Копенкину было лучше, чем в Чевенгуре; ездил он тогда с Сашей Двановым, и, когда начинал тосковать, Дванов тоже тосковал, и тоска их шла навстречу друг другу и, встретившись, остановилась на полпути». Или, как говорит один чевенгурский крестьянин в ответ на вопрос, есть ли в Чевенгуре социализм: «А мы кушаем да дружим… Вон тебе Совет». В этом акценте на дружбе Платонов предлагает оригинальное дополнение к продолжительной истории диалектических отношений между утопией и меланхолией.

Перевод с английского Кирилла Дроздова под редакцией Е. Петровской

Малые науки — большие анархисты. Они не удерживаются в узких дисциплинарных границах «школьной» философии или, например, классической филологии, но, включаясь в гетерогенные революционные потоки становящейся мысли, восстают против монополии крупных институциональных образований на уже ставшее, капитализированное знание. Отсюда страсть самоназывания — ведь это вызов!

Большие науки пытаются извлечь сомнительную выгоду из уже готовых, застывших продуктов интеллектуальной деятельности (не можем не уступить соблазну достать сокровище из марксистского словаря: присваивают «мертвый труд» мысли), тогда как малые имеют дело с нередуцируемым опытом, на подступах к которому традиционные герменевтические процедуры понимающей интерпретации и комментария дают сбой. В самом деле, производя ложную глубину, данные процедуры остаются глубоко поверхностными: ведь они подверстывают содержание конкретного опыта под некую абстрактную реальность, растворяя в ней уникальное событие мысли.

Подорога решительно отказывает этой нормативной реальности в праве на существование — не потому, что «отрицает» внешний мир (вовсе нет), а потому, что пытается постигнуть его имманентный смысл. Вот почему его так интересуют единичные способы бытия в этом мире, фрагменты опыта, который нельзя присвоить, но можно пережить (или — в более радикальной версии — не пережить). Наш автор признает автономию такого опыта, который Ж. Батай, в частности, объявлял «внутренним» и «суверенным». В статье «Проект и опыт» внутренний опыт Ж. Батая определяется следующим образом: «Опыт — это серия экстазов, сменяющих друг друга, но ничем не определяемых вне их самих. (Вероятно, опыт есть другое имя для бергсонианской длительности.)»

В споре между Ницше и Фрейдом Подорога играет роль арбитра. Кажется, вся человеческая история на стороне Фрейда: ее прогресс по сути равнозначен росту осознания как внутренней, так и всей общественной жизни человека. Именно так понимает Фрейд санацию человеческой психики, которая должна увенчаться избавлением от неврозов. Ницше же объявляет своим врагом всю человеческую историю и предлагает провокационную стратегию «борьбы с сознанием», цель которой — иной способ «мыслить и представлять сознание». Ибо, с его точки зрения, сознание есть наш видовой изъян, и никакая деятельность не может быть совершенной, если она осознается. Ведь процесс деятельности должен быть «прерван для осознавания». Ницше идет еще дальше: «…он пытается выявить смысл сознания в терминах безумия». Его экстремальные эксперименты с собственным сознанием ввергли самого экспериментатора в подлинное безумие, которое М. Фуко (третий мыслитель, оказавший влияние на Подорогу) определяет как «абсолютное знание». «И тогда выздороветь — это суметь наделить безумие его собственным языком, иначе говоря, заставить пройти сквозь символические фильтры, в которых оно утратит свою тираническую энергию».

Как язык, так и сознание сформировались исключительно в целях общения и представляют собой один из главных инструментов процесса сохранения рода. Ницше доказывает, что наше «я» чудовищно искажает реальную жизнь с единственной целью подчинения ее императивам совместного выживания. Тем самым и язык и сознание оказываются самыми эффективными средствами контроля индивида со стороны коллектива.

Ницше объявляет настоящую войну сознанию: «Как может это обрывистое, избирательное, «атомарное» отражение, возникающее в актах самосознания, служить неоспоримым свидетельством существования мира и единства “я”?» На повестку дня выдвигается грандиозная задача слома всего старого метафизического категориального аппарата и, прежде всего, деконструкция понятия субъекта.