Зачем философии нужно современное искусство, как серьезное сочетается со смешным, а смыслы сталкиваются с действительностью — T&P поговорили с выпускницей Сорбонны Ганной Зубковой о перформансе «Революционная ось», невербальной коммуникации и парижской художественной среде.
11 августа современная художница Екатерина Васильева и философ Ганна Зубкова пронесли металлическую профильную трубу весом 13,5 килограмма от самой северной точки МКАД до самой южной. Это был перформанс «Революционная ось», маршрут составил около 45 километров, а путь занял около 17 часов. Перформанс прошел в сотрудничестве с галереей «Электрозавод», по его итогам в октябре 2014 года состоится выставка.
Интервью Екатерины Васильевой «Теориям и практикам» можно прочитать здесь.
— Поговорим о перформансе. Вы не просто несли балку, оставив это действие открытым для интерпретаций, вы подготовили текст. Зачем?
— Когда мы с Катей писали текст, то просто интуитивно чувствовали, что это важно. В течение двух месяцев с момента возникновения идеи мы очень много разговаривали, даже пытались записывать те разговоры. Текст — это форма, которая нам показалась такой же естественной, как и сам перформанс. Не думаю, что мы так сузили поле для интерпретаций. В тексте, более того, есть некоторые фразы вполне поэтического свойства.
— Ваш перформанс имел шанс превратиться в социальную акцию, если бы вас загребли в полицию.
— Нас бы не загребли, ведь мы не делали ничего противозаконного.
— Но вы же знали, как в этом городе бывает.
— Это какая-то позиция страха. Страх съедает душу. Как только он возникает, с ним нужно моментально распрощаться. Потому что если он присутствует, то все, что ты делаешь, становится похожим на попытку его преодолеть. А мы не хотели ничего преодолевать. Ну и мы сознательно перекопали все нормативные акты, расспрашивали друзей-юристов. Мы не хотели делать ничего противозаконного, мешать кому-то, мешать дорожному движению.
— На уровне задумки это была очень герметичная история, но вы же понимали, что любые обстоятельства могут вмешаться в ваш перформанс. Попав в городской контекст, со всеми его странностями, это могло превратиться во
— Звучит спекулятивно. Если сейчас предположить, что нас кто-то остановил бы из правоохранительных органов — мы бы положили балку и закончили бы на этом. И это тоже было бы естественным окончанием перформанса. У нас не было задачи во что бы то ни стало донести балку.
— А вы думали, что окружающие люди будут как-то пытаться с вами взаимодействовать?
— А как? Предложить помочь, рассмеяться — это все естественные реакции. Интересна была реакция рабочих, для которых этот жест по-своему очень близок, но при этом это было что-то очень странное для них. И мы при этом тоже видели только что-то — дурацкое слово — позитивное, такую открытую реакцию.
— Рабочие сразу в это все привносят какой-то левацкий контекст. Плюс коннотации с Лениным и бревном.
— Ну, коннотации с Лениным только иконографические. Мой приятель сказал, что это также похоже на Communication Tube из «Ассы».
— Ну да, настолько получилось открытое для интерпретаций действие, что его можно наполнять какими угодно смыслами.
— С точки зрения герменевтики это так и есть. И нам самим поэтому это так интересно. А поскольку я работаю с метафорами, меня лично очень интересует то, каким образом метафора активирует смыслы. Как инструмент выявления ассоциаций, коннотаций. Как Мандельштам говорил: «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны». Ты ничего не можешь с этим поделать. Можешь только исследовать возможное сочленение смыслов и то, как они будут сталкиваться с действительностью. Вообще, наверное, здесь вопрос о поиске какого-то одного конкретного или нескольких смыслов некорректен. Это скорее стык смыслов.
«Если бы нас кто-то остановил из правоохранительных органов — мы бы положили балку и закончили бы на этом»
— О'кей, давай переведем это в модальность действия. Зачем вы несли трубу?
— Самый очевидный для меня ответ — «низачем». Это намеренное лишение функциональности и
— Ты во время своего недавнего паблик-тока показывала похожий перформанс Франсиса Алиса, когда он толкал по Мехико куб льда. У вас были какие-то источники вдохновения?
— Алис возник гораздо позже для нас. Да, мы увидели в нем такого брата по мысли, но не только его. У самой идеи как таковой инспирации не было. Мы просто пили вино с Катей, разговаривали. И придумывали. Естественно, невозможно отказаться от
— Про вас написали новость в фейсбуке «Афиши», там сразу пошли комментарии в духе «шли бы они лучше работали». Что ты можешь на это сказать?
— Если переводить это в марксистскую терминологию, то мне кажется, что это и есть моя работа. Ты встаешь рано утром, первое, что ты начинаешь делать — работать над этим. И все свои силы на это тратишь.
— Тут еще, конечно, гендерный есть пласт — хрупкие девушки выполняют мужскую работу.
— Мы меньше всего думали о гендере. Во-первых, мы такие, какие есть. Во-вторых, это не было тяжело — у меня осталось какое-то ощущение в плечах, конечно, но это как обувь может натереть или комар укусить — что-то естественное. Вопроса тяжести или преодоления не было — был вопрос принятия решения. Ты говоришь: эта балка не тяжела. И все. В этом нет никакого сверхусилия. Если бы мы поняли, что не можем ее нести, — ну, значит, мы бы ее бросили. Как и с едой и водой, перерывы на которые мы себе устраивали, — не было задачи показать каких-то сверхбаб, которые могут не есть и не пить.
— Вы пока несли балку, менялись, или кто-то был все время впереди, а
— Мы менялись, но это происходило все время естественным образом. Коммуникация была невербальной — насколько мы могли не разговаривать, мы не разговаривали. Единственное было условие, что впередиидущий принимает решение, куда идти.
— Тебе больше нравилось спереди или сзади? Вот, еще один пласт только что включили.
— По-всякому, да.
— А плечи меняли?
— Ну мы меняли позицию балки.
— Ну вот — балка теперь стала фаллосом, никуда от этого не деться.
— Если серьезно, то сама форма балки — это была чистая интуиция. Мы представили ее себе — и она появилась. Приехали на строительный рынок. Там были разные балки — круглые, квадратные, побольше, поменьше, но эта была идеальной формы, как только она явилась нам, мы ее взяли. В ней все было идеально: вес, длина, пропорции. Это уже сфера магии практически — мы когда ее увидели, сразу поняли, что это она.
— А что с ней дальше будет, придумали?
— Мы оставили ее на 33-м километре. Идея в том, что ее непременно кто-то подберет, и она продолжит свое существование в новом качестве. Нам не было жалко ее оставлять, это уже какой-то фетишизм иначе.
— Что важное ты для себя вынесла из этого перформанса?
— Мы с Катей когда работали над перформансом, то постоянно попадали в состояния турбулентности: то она была полна решимости, а я вообще не понимала, что происходит, то наоборот. В один из таких моментов мы шли по Ботаническому саду, спорили, разговаривали, испытывали друг друга. И вдруг я поняла: «Черт, мы же просто идем и несем балку!» И для меня в этом было одновременно что-то очень серьезное и
— Расскажи тогда, как ты через философию пришла к современному искусству?
— Я изучала философию в Сорбонне, и все началась с
— В основе вашего перформанса лежит геометрия, из которой вышла классическая философия. Потом в Средневековье философия активно взаимодействовала с богословием, а сейчас установила прочный союз с искусством. Как тебе кажется, почему?
— Тут очень много контекстных нюансов, это очень общее представление о том, что происходило. Помимо прочего, тот же Платон был атлетом — можно сказать, что философы были еще и спортсмены. Естественно, за этим стояли культурные процессы. Оказавшись в Париже, я сначала никого там не знала, первое время. Самой открытой группой людей, которые рады были знакомиться и общаться, были художники. Потому что университетская среда суперзакрытая и со студентами было сложно выстраивать какие-то отношения, даже приятельские. У них просто система образования так построена: у нас в университете, например, не было такого понятия, как «группа». Там каждый ходит на ту лекцию, на которую хочет, ты ежедневно встречаешь миллион человек, и продуктивной связи не получается.
Я познакомилась с художественной средой. Все началось с
— Ну никто же не говорит: я хочу быть философом, потому что мне хочется сидеть и размышлять, — за этим всегда стоит какая-то личная история. Хочется узнать твою.
— Естественно, за этим всегда стоит поиск какого-то языка. Так просто получилось, что я в юности занималась журналистикой. Мое первое образование — журфак МГИМО. Когда тебе 17 лет, ты мало чего соображаешь. Как можно выбрать профессию? Чушь. Логика была такая: поскольку я люблю тексты, всегда что-то писала, то вот она — профессия, которая отвечает на вопрос, что делать с этой страстью.
«В определении “философ” мне не хватает сочетания смешного и серьезного. Это, конечно, слишком серьезно»
— То есть у тебя была иллюзия, что журналистике можно научиться?
— Да, мне казалось, что это будет какое-то профильное приложение того, что я могу делать. Я честно пошла работать журналистом. Но дело в том, что у МГИМО есть четкое функциональное назначение — готовить элиту, супербогатых людей, которые будут управлять потом всем на свете. Вот это был самый первый момент в моей сознательной жизни, когда я решила лишить что-то функциональности: когда я поняла, что ну хорошо, у меня есть красный диплом, белый билет, но я решаю, что для меня это ничего не значит — я про другое. На третьем курсе я поехала на год в Париж и там попала в другую среду совершенно — другие методы преподавания. У нас были предметы на выбор, типа «Джаз и общество». После этого, когда я вернулась в институт, я поняла, что делать там особо нечего и нужно работать. Переходить к
Мне хотелось дисциплинарную рамку, в которой кто-то помог бы мне углубиться в
— Многие сейчас разочаровались в гуманитарном знании, оно не прикладное, люди хотят получать конкретные навыки или вообще что-то делать руками.
— Я тоже иногда просыпаюсь утром в плохом настроении и думаю: надо становиться фельдшером. Но одно другому не мешает. Есть позиция какого-то неравнодушия — я неравнодушный человек. Вопрос профессионализма меня волнует гораздо больше — я очень хочу быть профессиональной в том, что я делаю. Я думаю, что это требует постоянного обучения, причем не только университетского. В России деятельность художника маргинализирована. Во Франции система институций гораздо более устоявшаяся — там художник может жить на то, что он делает. Это профессия. Но при этом реальность такова, что и я, и почти все мои друзья — мы работаем официантами, потому что вынуждены как-то зарабатывать себе на хлеб. Вот человек хочет стать философом и при этом чтобы у него были какие-то деньги. Есть простой путь, например: изучать гендер. Ты сразу на грантах и доволен жизнью. Это ложное представление о том, что ты должен обязательно нищенствовать, чтобы постигать истину. Но мне при этом не очень нравится ситуация, в которой нужно себя как-то обязательно идентифицировать — как философа или как
— Ну нам просто, чтобы не сойти с ума, надо давать всему имена.
— О'кей, я не знаю, путешественник. Можно так? Здесь есть вопрос ответственности еще. Тебя называют философом — значит, тебе нужно сразу бороду отрастить. Произвести впечатление как минимум. А задача соответствовать отнимает слишком много сил и времени. Причем мне кажется, что философия — это вообще сейчас какой-то мем. Это мало что значит.
— Да, это очень провокационно звучит. «Я пойду пообщаюсь с
— Ну да, из яйца. Для меня очевидно, что, как некая форма, наш перформанс сказал гораздо больше, чем я в интервью. Философия — это, если хочешь, инструмент, это не самоопределение. Это метод.
— Почему не назвать тогда это просто современным искусством? Назови себя художником — и сразу меньше вопросов будет возникать.
— У меня, наоборот, к слову «художник» гораздо больше пиетета, чем к слову «философ». Философ — это что-то на грани абсурда. Лучше без этого. Некто, имярек. Лучше написать просто: «девушка Ганна Зубкова».
Комментарии
Комментировать