Чем занят патологоанатом в свободное от аутопсий время, как ставить иммуногистохимические реакции, сколько стоит заниматься наукой в провинциальном вузе и почему в этой специальности нужны хорошие аналитические способности — в интервью T&P рассказывает морфолог Артур Бахтин.
Где учился: В 2004 году поступил на лечебный факультет Астраханской государственной медицинской академии (АГМА), закончил его в 2010. Аспирантуру прошел на кафедре гистологии и эмбриологии там же, в 2012 досрочно защитил диссертацию и стал кандидатом медицинских наук. В 2014 закончил ординатуру на кафедре патологической анатомии и получил лицензию врача-патологоанатома.
Область исследований: Кардиопатология и внезапная сердечная смерть, онкоморфология (строение опухолей). Параллельно участвует в исследовании нового ряда лекарственных препаратов, помогающих при тромбозах.
Особые приметы: Играет на фортепиано, собирает гербарии, составляет коллажи и хорошо готовит.
К решению о том, что хочу работать в медицине, я пришел довольно рано — это была какая-то внутренняя тяга, но она была немного патологичной. Когда мне было лет 6–7, мой отец разводил кроликов, и в
Со специализацией определился не сразу, но сейчас понимаю, что занимаюсь именно тем, что мне больше всего интересно. На втором курсе, когда у нас началась анатомия, меня очень сильно заинтересовала центральная нервная система — ее сложное устройство и красивые названия — восходящий и нисходящий пути, экстрапирамидная система, черное вещество и красное ядро, таламус, оливы, пучок Бурдаха. Я решил, что стану неврологом, и это желание сохранялось у меня до конца шестого курса. Сдавая госэкзамены, я был уверен, что буду поступать в НИИ по изучению мозга имени Бехтерева в
Я начал работать над морфологической диссертацией, тема была уже далека от неврологии, — «Воздействие сероводородсодержащего газа Астраханского месторождения в предельно допустимой концентрации на слизистую тонкой кишки». Одно из градообразующих предприятий— это «Газпром добыча Астрахань», в 60 километрах от города разрабатывают месторождение газа и серы, построенное в советские годы без учета региональной розы ветров. Сотрудники предприятия находятся в производственных условиях, и у них своя предельно-допустимая концентрация вредных веществ в атмосфере, она, понятно, выше, чем у жителей города, но в любом случае подразумевается, что эта концентрация не ведет ни к каким изменениям на морфологическом или функциональном уровне. Моя работа была экспериментальной, я травил крыс газом рабочей зоны. В работе участвовало 70 животных, все они пострадали во имя науки. Выяснилось, что заявленные как безопасные 3 милиграмма на метр кубический все же негативно влияют на эпителий кишечника, что может вести к ряду заболеваний, в том числе и онкологических. Это исследование описано в моей диссертации — я защищался в Саранске, где меня слушали два десятка профессоров, — но оно никак не повлияло на санпины (санитарные нормы и правила) для данного вида производств.
Диссертацию я написал за год, еще полгода оформлял бумаги, проходил апробацию, писал ВАК-статьи.
Обычно на диссертацию уходит три года, но мне так хотелось уйти с кафедры гистологии, что я сидел до 12 ночи, делал препараты, писал даже в выходные и мечтал о том, что я быстро закончу исследование, выйду на защиту и досрочно завершу учебу, а не просто брошу аспирантуру, как это делает большинство. Я достаточно серьезно вложился в работу и морально, и финансово. Всего я потратил около 250 тысяч на расходные материалы, на химикаты и на ремонт лаборатории. Мне не хватало всего, когда я делал исследование, — я сам покупал краски, оборудование, антитела. Единственной удачей было то, что мне достался микротом XIX века фирмы «Карл-Цайсс», я его починил и, фактически, на нем и сделал диссертацию.
За время работы над диссертацией сам по книгам и руководствам я научился делать иммуногистохимию и постановку реакции, что дает более точную и глубокую диагностику характеристик ткани и клеток, то есть позволяет идентифицировать специфичные антигенные свойства злокачественных опухолей.
Микроскоп у нас на кафедре был один, хотя любая работа гистолога предполагает работу с оптикой, все сотрудники по очереди им пользовались. Я очень благодарен своим родителям, что передо мной не стояла острая необходимость зарабатывать деньги, они очень серьезно помогали. За преподавание на кафедре мне платили 3 тысячи рублей в месяц, стипендия аспиранта составляла около 6 тысяч. Я знаю, что некоторые люди в России семью на такие зарплаты содержат, но нормальным это не считаю.
По моему опыту, наука — это дорого, но безумно интересно. Это как наркотик, ты подсел на кокаин и все время хочешь на него тратить деньги, — так же и с исследованиями. Мне было все равно, есть дома хлеб или нет, потому что мне нужно было купить антитела, фуксина основного или кислого для покраски срезов и посмотреть, что там происходит.
Антитела используются иммунной системой для идентификации и нейтрализации чужеродных объектов — например, бактерий и вирусов.
В этом есть маниакальный момент, обычно все — в дом, а я все — в лабораторию. Иногда у меня случались ссоры с мамой, когда я просил 14 000 рублей на термованночку для расправления парафиновых срезов с образцами тканей, а она не понимала, почему это столько стоит и зачем вообще мне это нужно.
Астраханская медакадемия была достойным учебным заведением приблизительно до 80-х годов прошлого века, входила в пятерку лучших в стране, котировалась на уровне Мечникова и Сеченова, а потом наступила разруха, и сейчас все довольно грустно в плане кадров и студентов. Кафедру патологической анатомии организовал в 1917 году Георгий Владимирович Шор, специально переехавший из Петрограда в Астрахань на несколько лет, его методика вскрытий применяется во всем мире. Здесь в 1963 году исследовательская группа под руководством Юрия Семеновича Татаринова открыла белок альфа-фетопротеин, который является маркером первичного рака печени, и его иммунохимический тест сегодня известен во всех развитых странах. В 1972 году он переехал в Москву и заведовал кафедрой биохимии во втором меде (РГМУ им. Пирогова).
Закончив аспирантуру, я решил пройти ординатуру по патологической анатомии, чтобы получить клиническую специальность и приносить пользу практическому здравоохранению, потому что, повторюсь, гистология — это теоретическая область, идеальный фундамент для дальнейшей работы в области морфологии. Гистология, анатомия и патанатомия относятся к группе морфологических дисциплин.
На вскрытие я первый раз попал со своими друзьями, одна наша подруга училась на юридическом факультете и в рамках курса судебно-медицинской экспертизы они должны были присутствовать на аутопсии. Это был мой первый год обучения в вузе, мне стало дурно, и я ушел, думал, что никогда не стану патологоанатомом. Этот случай я часто вспоминал в первые две недели ординатуры в морге, они очень тяжело проходили для меня в плане брезгливости, а потом я привык пахнуть ксилоном и хлороформом. И позже, когда уже получил лицензию врача-патологоанатома, даже не считал нужным просить санитаров пилить ребра, все всегда делал сам. Полы иногда в лаборатории мыл даже. Также за время своей работы я оцифровал микропрепараты всех иммуногистохимических исследований. Создал банк фотографий, который дает более удобный доступ к существующим материалам, позволяет сравнивать случаи и пересматривать результаты, до этого врачи просто писали диагнозы и складировали стекла в архив.
Патологическая анатомия — это одна из тех научных дисциплин, где очень много возможностей для исследований. Каждый случай — это маленькая работа, может быть, даже диссертационная, в диссертации — статистика, объем и много бумаги, а в патанатомии ты работаешь над каждым случаем, делаешь выводы, рассуждаешь, строишь логические цепочки. Терапевты лечат по стандартам, хирурги — это руки и техника, может быть, разная степень сложности, но ты либо умеешь, либо нет, а тут надо именно соображать.
Два месяца назад я переехал в Москву по приглашению Научно-клинического центра оториноларингологии ФМБА и теперь заведую здесь лабораторией патологической анатомии. Занимаюсь патологической морфологией, просматриваю операционный биопсийный материал, даю свои заключения по данным морфологического строения.
Параллельно я работаю над научным исследованием, которое посвящено внезапной сердечной смерти. Я попросил у одного из ведущих патологоанатомов России Льва Владимировича Кактурского дать мне тему из разряда остро стоящих нерешенных проблем в морфологии. Если я открою что-то значимое в танатогенезе данной патологии, то начну об этом писать. Основной вопрос, который стоит передо мной: почему на фоне относительного благополучия жизни человек может скончаться от сердечного приступа в течение часа, даже не имея заболеваний сердца, иногда приступ может остаться рубцом в миокарде, но часто заканчивается летально.
Мой распорядок дня примерно таков: я встаю в 6 или в 6.30, потому что люблю утро проводить неспешно, в 8.15 я на работе, в 8.30 начинается пятиминутка с врачами, хирургами и с завотделениями, потом приходит время моих персональных кругов ада. Так как лаборатория только открылась, есть много административных вопросов, которые мне приходится решать — найм персонала, закупка оборудования, приведение состояния рабочих помещений в соответствие с нормами и требованиями. Бухгалтерия, юристы и рабочие занимают мое время до обеда, после я готовлю документы на следующий день.
В идеальном мире после пятиминутки я буду просматривать биопсийные материалы, которые мне прислали, вырезать материал для исследований и описывать его, отдавать лаборантам для приготовления гистологических препаратов, а потом смотреть уже готовые стекла, которые за предыдущий вечер и ночь сделали лаборанты, писать ответы и заключения для врачей. Так как у патологоанатома должен быть пятичасовой рабочий день, то в перспективе во второй половине дня я буду уезжать в НИИ морфологии человека РАМН, где я работаю старшим научным сотрудником центральной патологоанатомической лаборатории и делать свое исследование по внезапной сердечной смерти. Сейчас у меня получается там бывать только по субботам.
Вечером я приезжаю домой — готовлю, очень плотно ужинаю и играю на фортепьяно, читаю профессиональную литературу, встречаюсь с друзьями и хожу на свидания.
Несмотря на реформы в области здравоохранения и иногда не совсем радостные перспективы, я верю что наукой можно заниматься везде, хоть на кухне, никто этого не запрещает, — в квартире, в подвале, на отдыхе. Единственный важный момент — это необходимое оборудование и условия для реализации некоторых целей и задач. Сейчас у меня такая лаборатория, что я готов в ней жить. Все, как известно, познается в сравнении.
В заключение хочу передать привет таксистам, которые меня последние несколько лет возили от астраханского морга до дома и обратно, и каждый неизменно спрашивал, работаю ли я там. Когда я говорил да, то они тут же переходили к вопросу, режу ли я трупы, и я дважды в день — утром и вечером — читал маленькую лекцию о том, что врач-патологоанатом не только занимается аутопсиями, но и проводит прижизненную диагностику, исследует операционный биологический материал — биопсии, и 70–80% его работы — это смотреть в микроскоп и ставить диагнозы живым людям, диагностировать онкологию, верифицировать или опровергать поставленный диагноз. Я лично очень счастливым чувствую себя в те дни, когда мне не приходится делать ни одного заключения с подтверждением онкологии.
Комментарии
Комментировать